 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
26.04.2024, 10:31 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вторая Турецкая война: Кинбурн, Очаков: 1787-1788.
В Кучук-Кайнарджиском мире трудно было видеть действительное, прочное замирение; скорее он был роздыхом, чтобы собраться с силами, особенно для Турции. Турецкие государственные люди даже не скрывали своих намерений в будущем и, при обмене ратификаций, великий визирь прямо говорил в таком смысле русскому чрезвычайному послу, князю Репнину. Недоразумения возникли тотчас же и с годами увеличивались, так что понадобилось в 1779 году заключить новую, объяснительную конвенцию. Трактат нарушали обе стороны. Турецкие нарушения были постоянные и выражались в довольно резкой форме; т.е. самые факты нарушения, будучи довольно мелкими, так дурно маскировались, что Турция ловилась с поличным. Она была слишком раздражена и озлоблена, оттого и не выдерживала роли. Россия действовала обдуманнее и искуснее. От прямых нарушений трактата она воздерживалась, соблюдала его букву и не влагала сама оружие в руки своего противника. В поступках её не было страсти, а один расчет; зато под приличными формами проводилось содержание, которое нарушало трактат существеннее турецких выходок и капризов, но без возможности явной улики; уликою являлись лишь результаты и последствия. Эти результаты и последствия сложились наконец в один крупный факт: Крым вошел в состав Русской империи.
Чем ближе становилась связь Крыма с Россией, тем жгучее ощущалась в Турции боль и настоятельнее делалась у нее потребность возвратиться к прежнему положению, которое коренилось на историческом прошлом и на значении Турецкого султана в качестве калифа. Тут был вопрос не о клочке территории, а о нравственном авторитете преемников Магомета. Потеря Крыма носила большой ущерб этому авторитету, а впереди грозила еще большим злом, так как составляла вступительную главу так называемого «греческого проекта» князя Потемкина. Этот проект, заключавшийся в изгнании Турок из Европы и в восстановлении Греческой империи, имел весьма мало жизненного начала и весьма много мечтательного, что впрочем ясно видно лишь теперь. Но в то время он не представлялся мечтой и фантазией, особенно Турции. Дело слишком близко до нее касалось и задумано было опасным соседом, в пору наибольшего его государственного роста и развития военной силы, в эпоху, богатую способными людьми, начиная с Государыни.
Еще более поддержала в Порте эти опасения поездка Русской Императрицы во вновь приобретенные области. Вся обстановка путешествия, свидание Екатерины с Римским императором, сборы и смотры войск и флота, — все это помимо её воли имело если не вызывающий, то по крайней мере подозрительный и несколько оскорбительный для Порты характер. Неудовольствие росло и громко высказывалось в Константинополе; народ роптал против пассивного, недеятельного правительства; появились разные угрожающие признаки национального и религиозного возбуждения. Порта и сама была возбуждена; она не колебалась в принятии решения, но только отсрочивала исполнение, выжидая времени.
Решимость эту поддерживали и укрепляли Англия и Пруссия. Вооруженный нейтралитет, объявленный Россиею в 1780 году, к которому скоро пристала почти вся Европа, нанес сильный удар Англии, воевавшей тогда с своими американскими колониями, с Францией и Испанией; после этого удара она долго не могла оправиться и потому возбуждала противу России Турцию. Пруссия, потеряв своего великого короля, умершего в 1786 году, интриговала против России за сближение с Австрией, её всегдашней соперницей. Подстрекательства Англии и Пруссии имели успех тем паче, что запутывались отношения России с Швецией, и являлась для Турции некоторая надежда на диверсию со стороны Польши. Порту удерживало лишь опасение союза Австрии с Россией, но ей внушали, что союз этот надо предупредить немедленным объявлением России войны; что в России голод, а в Австрии внутренние смуты; что пропустит время, значит иметь дело с двумя врагами вместо одного, дав им возможность приготовиться и вооружиться.
Россия действительно не была приготовлена к войне, по крайней мере к близкой войне, ибо хотя на юге возводились города и крепости, строились корабли, преобразовывалась армия, но все это делалось вследствие необходимости устроить и обеспечить вновь приобретенную территорию. Турция была более готова, так как с самого Кучук-Кайнарджиского мира не покидала мысли о возобновлении войны, но все таки эта цель представлялась ей более пли менее отдаленной, да и производить систематические, деятельные военные приготовления она не могла, не возбудив в России подозрения и не побудив ее к тому же. Однако под конец Порта не выдержала и, отдавшись страстному влечению, повернула дело круто, неожиданно для самой себя. Она внезапно предъявила русскому посланнику Булгакову несколько неимоверных требований и дала для ответа всего месяц сроку. Потом, не дождавшись истечения этого термина, она выступила с новыми требованиями в виде ультиматума, несообразного до нелепости: возвращение Турции Крыма и признание недействительности трактатов, начиная с Кайнарджиского. Булгаков отказал и был тотчас же засажен в Семибашенный замок. Ослепление Порты было до того велико, что все представления и советы иностранных посланников она оставляла без всякого внимания; не согласилась даже сделать несколько предупредительных любезностей в пользу Австрии, чтобы удержать ее от немедленного союза с Россией, и тем выиграть время. Если Порта при этом на что-нибудь рассчитывала, то рассчитывала очень плохо: в конце 1787 года австрийские войска двинулись к турецким границам.
Августа 13 Турция объявила России войну; сентября 7 Екатерина издала манифест о принятии дерзкого вызова.
Формировались две армии, Украинская и Екатеринославская. Первой назначалась второстепенная, наблюдательная роль: охранять безопасность наших границ и покой в Польше, прикрываясь с её стороны и прикрывая ее от турецких покушений; а также служить связью между назначенными к наступательным действиям армиями — Австрийской и нашей Екатеринославской. Последняя должна была овладеть Очаковом, перейти Днестр, очистить весь район до Прута и, в соединении с Австрийцами, подойти к Дунаю. Украинская армия отдана была под начальство Румянцева, Екатеринославская Потемкину, который уже был тогда фельдмаршалом. с ней же причислялись корпуса войск в Крыму и на Кубани. Большая часть черноморского флота находилась в севастопольской гавани; меньшая — близ Очакова и в Херсоне. Важнейшим районом при открытии военных действий был херсонско-кинбурнский, как прикрывавший Крым; район этот был поручен Суворову с 20 батальонами и 38 эскадронами. Засим находился еще один отдельный корпус на Кавказе, под начальством генерал-аншефа Текелли.
Пошли спешные распоряжения по укомплектованию войск, по вооружению кораблей, по заготовке и подвозу всякого рода довольствия, по формированию парков и т. н. Препятствия были многочисленные, трудноодолимые, особенно по продовольствию. для чего назначен в южной полосе России подушный сбор хлеба, а для обеспечения его, местами ограничено и даже вовсе запрещено винокурение.
Турки тоже готовились к войне усиленно и спешно, тем более, что им был не расчет затягивать свои приготовления. Каждый день промедления служил более на пользу России, чем Турции; надлежало воспользоваться хоть бы одним количественным перевесом турецкого флота над русским черноморским.
С начала августа Суворов находился на своем посту, в Херсоне. Отношения его к Потемкину были наилучшие и сношения с ним беспрестанные. Потемкин просил его особенно заботиться о здоровье людей; у Суворова это и без того было постоянным коньком, так что между ними существовала полная гармония. Потемкину приходилось даже успокаивать Суворова, умерять его впечатлительность. Местные условия сильно плодили больных, что очень тревожило Суворова; Потемкин утешает его, дает ему широкие полномочия на всякого рода издержки для болеющих и между прочим говорит: «мой друг сердечный, ты своею особою больше 10000 (человек); я так тебя почитаю и ей-ей говорю чистосердечно 1. Суворов находился в своей сфере: дела было по горло, одна работа сменялась другою, он разъезжал из Херсона в гавань Глубокую, из Глубокой в Кинбурн, «сондировал» броды, давал инструкции, наблюдал за турецким флотом, строил укрепления.
Турки имели обыкновение ежегодно высылать эскадру в очаковские воды; на этот раз выслали сильнее обыкновенного. Русский флот, находившийся в лимане, частию еще не вооруженный, уступал турецкому и числом и составом, ибо огромное большинство судов были мелкие и гребные. Два судна, фрегат и бот, стояли отдельно от других, ближе к Очакову; с них Турки и решились начать.
Между Очаковым и Кинбурном происходили в мирное время постоянные сношения. Так как разрыв предполагался, но еще не произошел, то 18 августа был послан в Очаков из Кинбурна за каким то делом офицер, не раз туда ездивший и знакомый очаковскому паше. Выслав своих людей и оставшись с посланным наедине, паша спросил у него, что нового. Когда офицер отвечал, что нового ничего нет, то паша объяснил ему, что объявлена война и что наш посланник в Константинополе арестован 2. Затем он дал офицеру чауша для охраны, который и вывел его благополучно за крепостную черту. Поверили ли Русские предупреждению паши или нет, но только слова его сбылись на другой день. Сильная эскадра из легких турецких судов атаковала фрегат и бот; оба судна выдерживали бой успешно, отходя по направлению к гавани Глубокой, отбились от Турок и потопили две турецкие канонирские лодки, но и сами понесли довольно значительные аварии. Это неудавшееся нападение, произведенное до получения Русскими объявления войны, и было началом военных действий.
Суворов усилил свою деятельность и, для защиты гавани Глубокой и Херсона с его верфями от турецких покушений, заложил 6 земляных батарей и вооружил их орудиями. Тем временем Турки придвинулись от Очакова к Кинбурну и открыли по нем бомбардировку, которая продолжалась несколько дней почти без перерыва. Вред однако нанесен был ничтожный. Сознавая неудовлетворительность результата, Турки два раза пытались сделать высадку, но оба раза были отбиты, причем один из их кораблей сильно пострадал, а другой взлетел на воздух с 500 человек экипажа. Из русской эскадры, стоявшей в Глубокой, было отделено несколько судов для противодействия Туркам; но суда эти не решились подойти к Кинбурну ввиду несоразмерности сил. Хватило решимости только у одной галеры, командуемой мичманом Ломбардом, уроженцем острова Мальты. Пользуясь хорошим попутным ветром, Ломбард смело направился на турецкую эскадру и атаковал группу судов, стоявших отдельно. Эта дерзкая атака достигла цели; Турки приняли русскую галеру за брандер, а потому действовали против нее издали; затем оставили свою позицию и придвинулись к Очакову. Ломбард был в огне 1 1/2 часа, не понес никакой потери в людях и гордо стал под Кинбурном на якорь. Спустя 5 дней, 15 сентября, Ломбард снова вздумал попугать Турок и атаковал их канонирские лодки, которые тотчас дали тыл и отошли под защиту своих линейных кораблей 3. Поклонник и почитатель смелости и решительности, Суворов доносил Потемкину о Ломбарде, как о герое. Но смелость молодого мальтийца переходила в дерзость, он бросался на неприятеля, очертя голову; даже Суворов признал его предприятия слишком рискованными и запретил ему предпринимать что-либо без особенного приказания.
Так, к прямой пользе Русских, проходило время в робких и неудачных попытках со стороны Турок. Открыв военные действия внезапно, они не сумели воспользоваться выгодами своего положения, потеряли 1 1/2 месяца без пользы и лишь после того решились на энергические предприятия против Кинбурна, Возобновилось бомбардирование крепости; Суворов, предвидя со стороны Турок нечто серьезное, поручил генерал-поручику Бибикову командование войсками в Херсоне, а сам перебрался в Кинбурн. В день 30 сентября бомбардирование усилилось; объехав кинбурнскую косу, Суворов заметил по движениям в турецком флоте, что готовится что-то необычное, и приказал артиллерии оставлять турецкий огонь без ответа.
На длинной песчаной косе, вдающейся насупротив Очакова в море, верстах в восьми от её оконечности, лежала крепость Кинбурн, занимавшая всю ширину косы от севера к югу, так что высадка возможна была только с востока и запада. Крепость была незначительная, представляла очень мало условий к упорной обороне и только с восточной стороны верки её заслуживали некоторого внимания. Валы и рвы Кинбурна имели слабый профиль; перед рвом тянулся гласис, который с северной стороны почти доходил до Очаковского лимана, а с южной до Черного моря. Между тем положение Кинбурна было важно; эта незначительная крепостца очень затрудняла вход в Днепр и не допускала прямого сообщения Очакова с Крымом. Такое значение Кинбурна не могло ускользнуть от внимания образованных французских офицеров, руководивших действиями Турок, и потому надо было ожидать с их стороны серьезного предприятия против этого пункта, Понимал это конечно и Суворов, сосредоточивший на косе довольно значительные силы, да и Государыня не хуже кого-либо разумела важность удержания Кинбурна в наших руках, и очень озабочивалась его участью. Сентября 23 она пишет Потемкину: «молю Бога, чтобы вам удалось спасти Кинбурн»; 24 сентября; «хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн»; 9 октября, до получения известия о кинбурнской победе: «пиши, что с Кинбурном происходит; в двух письмах о нем ни слова; дай Боже, чтобы вы предуспели в защищении». Екатерина указывала Потемкину на недостаточность пассивных мер, на необходимость наступательных операций для спасения Кинбурна и Крыма. Допуская возможность взятия Кинбурна Турками, она в одном письме говорит: «не знаю, почему мне кажется, что А. В. Суворов в обмен возьмет у них Очаков» 4.
Действительно, вся надежда сосредоточивалась на Суворове, ибо Потемкин находился в каком-то нравственно и физически расслабленном состоянии. Он в это время был болен и вообще часто хворал в конце 80-х годов, но не от физической болезни происходил упадок его духа. Потемкин просто потерялся в виду лежавшей на нем задачи; обширный государственный ум тут не имел уже приложения, требовались чисто-военные качества: самообладание, быстрая решимость, энергическое исполнение. Избалованный почти неограниченной властью, которая доселе была в его руках, привыкший к исполнению не только своих приказаний, но и малейших желаний, он теперь сделался главным распорядителем на арене, где не только желания не исполняются, но и события складываются наперекор приказаниям. Он рассчитывал, взявшись за дело, кончить его легко и скоро, или по крайней мере повести без запинки, а между тем военные действия затягивались, препятствия к успешному ходу их вырастали, являлись неожиданные усложнения, и у баловня фортуны опускались руки, падало сердце, ныла душа.
Такое угнетенное состояние Потемкина началось около половины сентября. На Черном море был перед тем сильный 5-дневный шторм; севастопольский флот, отплывший под начальством Войновича к Варне, был разметан бурей, все суда потерпели аварии, один корабль утонул со всем экипажем, другой был занесен в Константинопольский пролив и взят Турками. Уцелевшие суда собрались после бури и были атакованы Турками, но выдержали натиск и успели добраться до Севастополя. Эта неудачная экспедиция подорвала нравственные силы Потемкина; он впал в совершенное уныние, клял свое пассивное положение, жаждал наступательных действий, но ничего не предпринимал, будто ожидая толчка от какой-то внешней силы, долженствовавшей дать ему то, что должно было находиться в нем самом.
Завязалась переписка с Екатериной. Потемкин предлагал оставить временно Крым для сосредоточения сил, после разгрома эскадры бурей; просил дозволения сдать команду Румянцеву, сложить с себя все свои звания, приехать в Петербург и тому подобное. Екатерина уговаривала и ублажала его с замечательным терпением. «Не унывай и береги свои силы, Бог тебе поможет, а Царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам проклятое оборонительное состояние; и я его не люблю; старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет... Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу... это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться... Не запрещаю тебе приехать, если видишь, что приезд твой не расстроит тобою начатое... Приказание Румянцеву для принятия команды, когда ты ему сдашь, посылаю к тебе; вручишь ему оное как возможно позже... Ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю; неужели ветер дул лишь на нас?» Государыня не считает возможным выводить войска из Крыма: «что же будет и куда девать флот севастопольский? Я надеюсь, что сие от тебя писано было в первом движении». Все просьбы об очищении Крыма, сдаче начальствования, сложении чинов и достоинств, Государыня приписывает чрезмерной его чувствительности, называет его своим воспитанником и учеником, утешает всеми способами и резонами. «Ты нетерпелив, как 5-летнее дитя, тогда как дела, тебе порученные, требуют непоколебимого терпения 4.»
Это же уныние и упадок духа высказываются в каждой строке переписки Потемкина с Румянцевым. Не лишнее заметить, что в первую Турецкую войну Потемкин пишет Румянцеву письма весьма вежливые и даже заискивающие. В 80-х годах, с переменою положения Потемкина, изменяется конечно и характер писем, но пишутся они большею частью собственноручно, в высшей степени учтивы и любезны, и в них просвечивает, помимо воли Потемкина, признание в Румянцеве превосходства. Он изъясняется Румянцеву в своей сердечной сыновней привязанности, благодарит за ласковые письма; радуется, что письма эти опровергают слухи, будто Румянцев им, Потемкиным, недоволен, «о чем я и сам думал, судя по вашей холодности, и дичился.» Он беспрестанно жалуется, что болен и просит у Румянцева совета о Крыме: «что бы ни говорил весь свет, в том мне мало нужды, но важно мне ваше мнение. Ведь моя карьера кончена... Я почти с ума сошел... наступать еще не с чем. Ей Богу я не знаю, что делать, болезнь угнетает, ума нет.» Упоминая дальше, что Государыня обещала прислать разрешение о сдаче ему, Румянцеву, начальства, Потемкин в тот же день пишет ему официальное о том же письмо и говорит: «прошу, если примете от меня объявление таковой высочайшей воли, дать ваше повеление — куда доставить нужные бумаги и суммы» 5.
Нельзя было ждать ничего хорошего от человека с подобным настроением. Ему нужна была внешняя подталкивающая сила или но меньшей мере толчки, которые бы так сказать, выбивали его из глубины уныния и безнадежности. Таким толчком послужила победа, одержанная Суворовым под Кинбурном.
Октября 1, после усиленного бомбардирования, произведенного накануне, с зарею снова началось обстреливание Турками крепости, еще сильнее прежнего. По приказанию Суворова Русские не отвечали ни одним выстрелом. Около 9 часов неприятель подошел к косе с двух сторон: на запад от Кинбурна, на самой оконечности косы, стали высаживаться с кораблей Турки; восточнее Кинбурна, верстах в 12, пытались высадиться Запорожцы, бежавшие в Турцию. Запорожская высадка была демонстрацией, для отвлечения Русских от главного пункта атаки. Казаки приняли было Запорожцев за русских беглецов, добровольно возвращающихся под свои знамена, но недоразумение скоро разъяснилось, и запорожцы были прогнаны. Высадка же Турок на оконечность косы производилась беспрепятственно, под руководством французских офицеров; кроме того, для прикрытия судов, Турки вбивали в морское дно, невдалеке от мыса, ряд толстых свай. Суворов находился в это время у обедни, по случаю праздничного дня, вместе с многими офицерами; он отдал приказание — отнюдь не стрелять ни из пушек, ни из ружей и вообще ничем не препятствовать высадке Турок. «Пусть все вылезут», пояснял Суворов и только распорядился сближением резервов, стоявших к востоку от Кинбурна в разных расстояниях. План действий был уже у него решен и по основной мысли сходился с принятым в 1773 году при Гирсове 6.
Турки высаживались с шанцевым инструментом и мешками и тотчас же принимались с поспешностью рыть неглубокие ложементы, наполняя мешки песком и выкладывая из «их невысокие бруствера. Ложементы велись поперек косы, от Черного моря к Очаковскому лиману, до которого однако не доходили, ради беспрепятственного движения войск,. причем свободное пространство загораживалось переносными рогатками. Ложементы вырывались параллельно один другому, по мере движения Турок вперед; всех их было 14 или 15. При десанте Турки имели всего одну пушку, взятую когда-то у Русских.
Для встречи неприятеля, Суворов распределил войска таким образом. В первую линию, под командою генерал-майора Река, назначено 2 батальона и 5 рот; во вторую линию — 3 батальона, в том числе один находился еще в 14 верстах за Кинбурном. Кавалерии указано место влево от пехоты, по берегу Черного моря; во главе её казаки. Пехоте велено строиться развернутым фронтом. а не в каре, так как у Турок кавалерии не было; строй в каждой линии глубокий, т.е. часть за частью, параллельно одна другой, с резервом позади. Первая линия располагается по полу-батальонно и по-ротно, вторая — по-батальонно. В крепости оставлено две роты, в вагенбурге за крепостью — тоже.
После полудня Турки сделали омовение, совершили обычную молитву на глазах у Русских и потом стали приближаться к крепости. Им не мешали. Подошли на версту, а передовые под закрытием берега приблизились шагов на 200 к гласису. Тогда, в 3 часу дня, по знаку Суворова дал сигнал к бою — залп из всех орудий, обращенных к западной стороне косы. Первая линия быстро двинулась из крепости; два полка казаков и два эскадрона регулярной кавалерии, стоявшие по той стороне Кинбурна, обогнули крепость со стороны Черного моря и бросились в атаку на турецкий авангард, Он был почти весь уничтожен вместе со своим начальником. Пехота тем временем взяла вправо, сильным ударом опрокинула Турок и погнала их к ложементам, несмотря на огонь турецкого флота, имевшего больше 600 орудий. Рек взял в короткое время 10 ложементов, но дальше проникнуть не мог; коса суживалась, стало тесно, и упорство Турок возрастало. Орловский полк, бывший в первой линии, сильно поредел; Суворов двинул в бой вторую линию в помощь первой и приказал атаковать двум эскадронам. Турки однако не только выдержали, но удвоив усилия, опрокинули атакующих и выгнали их из всех ложементов.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа