СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Вторая Турецкая война: Кинбурн, Очаков
Приветствую Вас, Гость · RSS 29.03.2024, 13:20
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вторая Турецкая война: Кинбурн, Очаков: 1787-1788.

Через несколько дней Гассан-паша снова вступил в лиман, для спасения оставшихся под Очаковым судов, но Суворов прогнал его огнем своих батарей.
Миновал июнь месяц, и Потемкин подошел наконец к Очакову. Расстояние около 200 верст потребовало 5-недельного похода, и хотя вследствие разлива рек и других препятствий, армия не могла двигаться быстро, но подобная медленность все-таки остается непонятной и объясняется единственно неровным, капризным характером Потемкина. Один из знатных иностранцев, находившихся при главной квартире, принц де Линь, иронически замечает, что главнокомандующего задерживала местами вкусная рыба. Если этого и не было буквально, то все-таки Потемкин вел себя не как полководец, а как большой барин, сибарит. Из переписки его например видно, что 19 и 20 апреля было отправлено к нему из Петербурга два обоза с напитками, съестными припасами, серебряным сервизом и другими подобными вещами; один пошел по московскому, а другой по белорусскому тракту, дабы вернее обеспечить своевременное прибытие к месту хоть одного из них 17.

Очаков был конечно не то, что в прежние времена, при Минихе, по он все таки не представлял собою неприступной твердыни, требовавшей таких огромных приготовлений и такой траты времени. Как пи много было собрано осадных средств, но Потемкину нужно было больше и больше. А Турки тем временем не дремали, и оборонительная сила крепости понемногу вырастала; Потемкин это видел, и в нем зарождались новые сомнения. Только таким образом и можно объяснить снова проснувшееся в нем желание — очистить временно Крым и притянуть к себе находившиеся там войска. Но Екатерина решительно этому воспротивилась, как и в прошлом году, объясняя своему баловню самые элементарные соображения, по которым его желание представлялось неисполнимым. «Ради Бога не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно», говорит она в письме 27 мая; «когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост», поясняет она с естественным оттенком досады. Делать нечего, Потемкин покорился необходимости и уж к этой теме не возвращался 4.

По прибытии к Очакову, он немедленно сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено 1 июля с полным успехом. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от нее верстах в пяти, дугою, причем правый фланг примыкал к Черному морю, а левый к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал Меллер, центром князь Репнин, левым крылом Суворов, призванный сюда из под Кинбурна с Фанагорийским полком.
Крепость Очаков имела вид неправильного четырехугольника, состоявшего с сухого пути из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря из простой каменной стены. С сухого пути тянулись кроме того позже построенные 10 передовых люнетов, а с моря усиливал оборону форт Гассан-паша. В момент открытия осады, крепость представляла собою ограду прочную, но не в состоянии была долго противустоять деятельной, энергичной атаке 18. А Потемкин именно на это и не решался. В течение 25 дней он ограничивался незначительными рекогносцировками, проектированием плана осады и приготовлениями к ней. Его тревожили нарочно распущенные Турками слухи о минах, заложенных французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробных планов крепости со всеми минными галереями, не жалея на это издержек. Кроме того он уверил себя, что после разбития турецкого флота и ввиду серьезных осадных приготовлений, Турки непременно сдадут крепость на капитуляцию, без напрасного кровопролития. Медлительность его поддерживалась еще тем обстоятельством, что главная квартира была наполнена военными иностранцами, внимательно наблюдавшими за ходом дела, Некоторые из них, кому дозволяло их положение и отношения к Потемкину, задавали ему по этому предмету вопросы, предлагали советы, делали косвенные замечания. Подобная обстановка подействовала бы на другого возбудительно, но на Потемкина производила впечатление обратное. Он тяготился всей этой толпой соглядатаев, критиков и советников и, как бесхарактерный баловень, поставленный судьбою не на свое место, больше всего опасался дать повод к заключению, будто он действует не самостоятельно, а с чужого голоса, происходили даже размолвки и небольшие ссоры; он жаловался Императрице, стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называл Очаков «проклятою крепостью».

Однажды, под влиянием ли туманного намека принца де Линя насчет недостатка личной храбрости, или просто вследствие порыва своей неустойчивой натуры, он отправился к одной из строившихся батарей, на рекогносцировку. Его сопровождала огромная свита, которую Турки заметили и открыли сильный огонь. Ядра и бомбы ложились вблизи, некоторые попали в свиту и многих переранили, одного генерала убило. Потемкин спокойный и веселый возвратился домой с этого ненужного эксперимента.

Людям противуположного закала такой способ ведения войны не мог придтись по вкусу, особенно Суворову, несколько месяцев назад предлагавшему овладеть крепостью штурмом. Настаивать на том же ныне было очевидно напрасною тратою слов; подобные попытки только увеличивали упрямство Потемкина. И хотя Суворов очень дорожил благосклонностью к себе всемогущего временщика и хорошо знал его слабые стороны, но не мог удержать себя от критики и сарказмов. «Не такими способами бивали мы Поляков и Турок», говорил он в близком кругу; «одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня, давно Очаков был бы в наших руках». Но сарказм и сатирические выходки не подвигали дела, да и самому критику доставляли лишь минутное услаждение. Энергический, веривший в себя Суворов не мог ограничиться одними словами; он уже приобрел привычку не отделять на войне слова от дела. Чувство самосохранения, в смысле поддержания добрых отношений к главнокомандующему, не дозволяло ему решиться заранее, обдуманно, на что либо противоречащее плану Потемкина; но чувство это не на столько было сильно, чтобы сдержать Суворова от подобных действий неожиданно для него самого, по вдохновению, по требованию минуты. В этой возможности заключалась личная опасность для Суворова, так как Потемкина нельзя было приравнивать ни к Веймарну, ни даже к Румянцеву. И действительно, Суворов не избег этой опасности.
Бездеятельность Потемкина производила результаты, прямо противуположные тем, на которые он рассчитывал. Турки ободрялись, распространялись по виноградникам и садам, окаймлявшим Очаков, и затрудняли открытие осадных работ, делая незначительные, но частые вылазки. Набравшись смелости, они рискнули на предприятие более крупное и 27 июля сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадного расположения. До 2000 человек турецкой пехоты, выйдя из крепости, стали тихо пробираться вдоль берега лимана; пехоте открывал путь небольшой кавалерийский отряд, человек в 50. Они пробрались незаметно лощинами, внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов находился налицо, он схватил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; Турки, пользуясь чрезвычайно пересеченною местностью, держались упорно; из крепости прибывали подкрепления, и число их возросло до 3000. Полковник Золотухин с другим гренадерским батальоном ударил в штыки и сломил неприятеля. Турки побежали, гренадеры их преследовали. Подоспело еще несколько русских батальонов, прибыло и Турок; бой сильно разгорелся под одним из неприятельских ретраншаментов.

Накануне бежал из русского лагеря молодой крещеный турок, знавший Суворова в лицо. Этот беглец приметил Суворова в бою и указал на него турецкому стрелку; тот приложился, пуля пронизала Суворову шею и остановилась у затылка. Суворов ощупал рану, признал ее опасною и передал начальство генерал-поручику Бибикову. Так как поддержки не прибывало ни откуда, и продолжение боя не обещало успеха, то Суворов приказал Бибикову отводить войска из-под огня турецких укреплений. Но или приказание было дурно понято и исполнено, или отбытие Суворова произвело на войска дурное впечатление, только вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Люди смешались, бросились назад и пустились в беспорядочное бегство, потеряв при этом лишнюю сотню убитыми и ранеными.

Так или почти так происходило и окончилось это неудачное дело. И официальные, и неофициальные источники представляют его разно, с недосказами и умолчаниями; оно принадлежит к категории именно тех, где истина всеми способами маскируется. В результате с нашей стороны убито и ранено 365 человек, потеря Турок должна быть еще значительнее. Рана Суворова оказалась впоследствии не опасною, но первое время все симптомы были тревожные. Вернувшись из боя на раненой несколькими нулями лошади, которая вслед затем пала, он тотчас же послал за хирургом и за священником.
Принц де Линь, заметив как в разгаре боя турецкие значки потянулись к своему правому флангу и, левофланговые укрепления оставались почти без защиты, предложил немедленно их штурмовать. Потемкин отказал. Он четыре раза посылал Суворову приказание прекратить бой и отступить, а в последний раз послал исправлявшего должность дежурного генерала с грозным вопросом: как он, Суворов, осмелился без повеления завязать такое важное дело? У Суворова в это время извлекли пулю из шеи и перевязывали рану. Выслушав посланного, он отвечал:

Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу.

Был ли передан Потемкину этот дерзкий ответ, осмеивавший его бездеятельность? Вероятно да, Должность дежурного генерала исполнял генерал-майор Николай Рахманов, человек умный, образованный, но весьма самонадеянный и вздорного характера, впоследствии оставивший из-за этого службу. Рахманов служил под начальством Суворова на Кубани, не ладил с ним и написал на него пасквиль; Суворов аттестовал его Потемкину так: «Рахманов в поле — с полком, с поля — с батальоном; против его одного года я во всю мою службу столько людей не потратил». Едва ли может быть поэтому сомнение, что Рахманов передал Потемкину ответ Суворова во всей целости, а может быть и с прикрасами 19.
После всего происшедшего, Суворову нельзя было оставаться на своем посту под Очаковым, да и состояние его здоровья того не дозволяло. На третий или четвертый день он уехал в Кинбурн, как сам объясняет, чтобы иметь наблюдение за неприятельским флотом и, по взятии Очакова, не пропускать его в лиман. Он приехал туда совсем больной, обморок следовал за обмороком, лихорадило, дыхание было очень затруднено, появилась желтуха. Болезнь грозила дурным исходом, но к счастию больной хорошо заснул; это подкрепило его силы и помогло его неиспорченной натуре. Собрали консилиум, осмотрели снова рану и сделали вторичную перевязку, так как первая была второпях наложена не хорошо. Рана оказалась воспаленная, нечистая: из нее вынули несколько кусочков сукна и подкладки. Затем началось улучшение, и чрез месяц Суворов поправился.

Надо удивляться, что выздоровление шло быстро, потому что кроме физических страданий, Суворов выносил мучительное душевное беспокойство. Он старается умилостивить Потемкина, пишет ему туманно, намеками и полуфразами, видимо сдерживается и ищет слов; но это ему удается лишь отчасти, и местами проскакивает настоящий Суворов. Он называет Потемкина великим человеком, благодетелем своим; удивляется перемене, в нем происшедшей; говорит, что «безвинно страждет», что «если противна особа, то противны и дела»; желает уехать лечиться «для поправления здоровья от длинной кампании», но не замедлит явиться на службу. Собираясь ехать к водам, он однако же сознается, что возвращение расположения со стороны Потемкина подействовало бы успешнее и просит «защитить его простонравие от ухищрений ближнего... Всякий имеет свою систему, так и по службе я имею мою... мне не переродиться и поздно... Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя; есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду»... Он говорит, что скромность и притворство, благонравие и своенравие, твердость и упрямство — «равногласны», но один способен к первой роли, а другой ко второй, и потому поступая не по своей роли, можно дело испортить. Он поясняет, что не думал отнимать от главнокомандующего славы: сами-де вы говорили, что слава подчиненных есть вместе с тем ваша слава. В письмах своих он рассыпает несколько афоризмов: «кто ищет истинной славы, тот следует по стезям добродетели; истина благосклонна одному достоинству; добродетель всегда гонима; невинность не терпит оправданий», и ввертывает такое краткое, но внушительное изречение: «вы вечны, вы кратки». В конце-концов цель остается все таки недостигнутой 1.

Суворов переписывается и с Поповым, но также очень осторожно, как бы опасаясь сказать лишнее. В одном из писем он даже берет назад слова, прежде им сказанные, говоря: «воображения наши подвержены ежевременной перемене вида, почему за пролетающие наши мысли мы и сами себе не отвечаем». Переписка с Поповым впрочем не могла подвинуть Суворова к цели, и он писал лишь по старой привычке, ради поддержки прежних отношений 20.
О неудачном деле 27 июля было донесено конечно и Императрице. Передавая эту неприятную новость одному из своих статс-секретарей, она сказала: «сшалил Суворов; бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен; он конечно быль пьян». Государыня ошибалась или была введена в заблуждение: Суворов пьян не был. Вина Суворова 27 июля неоспорима, и оправдывать его нельзя, но нельзя также оправдать Потемкина, не поддержавшего атаку, которая, если взять во внимание общность обстоятельств этого дня, изложенных выше, могла повести к успеху, так дорого впоследствии доставшемуся. Даже если отбросить предположение, что в Потемкине действовало оскорбленное самолюбие или эгоистические побуждения, а в Суворове допустить одну жажду личной славы в ущерб начальнику, то вывод не изменится. Сущность дела состоит в том, что один обнаружил военное дарование, военный глазомер, сделав совершенно неожиданный, не рассчитанный раньше шаг; поведение же другого удостоверяет в его полной военной несостоятельности. Екатерина была слишком строга в суждении своем о Суворове; из предшествовавших страниц видно, что он действовал, руководясь теми самыми мыслями о необходимости и возможности скорейшего овладения Очаковым, каких держалась и Государыни, которая старалась неоднократно, но безуспешно пересадить их в сознание Потемкина. В отзыве Екатерины о Суворове говорило личное пристрастие к её созданию, любимцу и даровитому государственному человеку. Жесткое её слово не может однако служить ей укором: оно вырвалось у нее в разговоре с секретарем наедине и вслед затем завершено приказанием — никому сказанного не передавать. По крайней мере слова эти нисколько не отразились на отношениях Государыни к её знаменитому подданному, чему она вскоре и дала доказательство.
Одна беда не приходит. Суворов стал уже поправляться, как 18 августа, утром, раздался в Кинбурне ужасный удар и потом грохот от множества других ударов меньшей силы. Это был взрыв лаборатории, где в то время снаряжались бомбы для Очаковской армии, с разрешения коменданта, без ведома Суворова. Снаряженные бомбы и гранаты выкинуло в разные стороны и они последовательно разрывались. Но все это Суворов узнал после, а в момент взрыва он не мог сообразить, что такое случилось. Вскочив со стула, он несмотря на слабость побежал к двери; в этот момент влетела бомба в комнату, разорвалась, своротила часть стены и разбила кровать; кусками оторванной щепы ранило Суворова в лицо, грудь, руку и ногу. Он выбежал через сени на лестницу, и так как она тоже была разбита, то спустился по перилам во двор.
Густая туча порохового дыма нависла над Кинбурном и на некоторое время превратила почти в ночь стоявший тогда ясный день. В крепости поднялось смятение; все были в ужасе. и большое число людей пострадало, в том числе несколько лиц, живших с Суворовым под одной кровлей. Коменданта привели к Суворову облитого кровью; в церкви, перед алтарем, священник был смертельно ранен. Убитых насчитано до 80, вместе с работавшими над бомбами, так что причина взрыва осталась неизвестной. По редко встречающейся случайности, бочки с порохом, находившиеся в том же помещении, остались целы, иначе пострадала бы вся крепость 21. Все-таки эффект от взрыва был так велик, что начальствовавший в Очакове паша послал к Гассану-паше приглашение — воспользоваться случаем, сделать на кинбурнскую косу высадку. Капитан-паша однако отказался; он понимал, что успех от подобного предприятия был более, чем сомнителен.
Суворова вынесли в поле и сделали ему там перевязку. Послано было донесение о случившемся; от Попова получено письмо с изъявлением соболезнования. Суворов поручил написать благодарственный ответ; написано было, что обошлось без большого для него вреда, кроме малых на лице знаков и удара в грудь. Суворов прочел и приписал: «ох, братец, а колено, а локоть? Простите, сам не пишу, хвор» 20.
Осада пошла черепашьим шагом; Потемкин всего ждал от обстоятельств, хотя на них и без того нельзя было пожаловаться. Турки, сберегая снаряды, стреляли редко; делали частые вылазки, но были постоянно отбиваемы; сжатые мало-помалу в тесную дугу, очень страдали от канонады; частые пожары совершенно опустошили город; большой провиантский магазин был истреблен огнем. Но всего этого Потемкину было мало; ему всегда что-нибудь мешало предпринять решительные действия: то Гассан-паша с флотом, который, по словам его письма к Румянцеву, «прилип к нему как банный лист», то буря, разобщившая лиманскую флотилию с армией, то третье, то четвертое. А Гассан тем временем успел подкрепить очаковский гарнизон 1500 человек и ушел с флотом лишь в начале ноября 5.

Стояла глубокая осень. Прежде бывало кипела в лагере и главной квартире жизнь; общество было многочисленное, приезжих дам много; давались пиры и балы, гремела музыка, привозилась отовсюду нарочно посланными гонцами разная редкостная провизия к столу Потемкина. Дело правда не двигалось, но жилось весело. Теперь и это миновало; ненастная погода разогнала одних, долгое ожидание развязки — других; физиогномия главной квартиры изменилась. Потемкин с каждым днем становился угрюмее и мрачнее. Затем мокрая холодная осень сменилась лютой зимой, которая на долгое время осталась в памяти народной под названием очаковской. Кругом тянулась голая ледяная степь, по которой разгуливали снежные бураны; снега выпали чрезвычайно глубокие, морозы переходили за 20°. Солдаты коченели в своих землянках, терпя страшную нужду в самом необходимом, лошади тоже. Тем временем в турецких крепостных верках произведены огромные повреждения, как бы приглашавшие осаждающих к штурму, но Потемкин все-таки продолжал осаду, которую Румянцев язвительно называл осадой Трои. Смертность развилась чрезвычайная, от одной стужи убывало по 30-40 человек в день; во время посещения Потемкиным лагеря, солдаты взяли смелость лично просить его о штурме, но и это не подействовало. Наконец между всеми чинами армии пошел глухой ропот 22.

Лишь дойдя до такого безысходного положения, когда отступление, невозможное нравственно, сделалось почти невозможным и физически, вследствие совершенного израсходования главных жизненных потребностей, — Потемкин решился на штурм, назначив его на 6 декабря. Предпринятый после такой цепи тяжких испытаний, штурм был кровавый, беспощадный в полном смысле слова. Он продолжался всего час с четвертью, при морозе в 23°; по истечении этого времени Очаков стал громадной свежей могилой. Население Очакова, считая с гарнизоном, простиралось до 25000 человек, в том числе 15000 состояло под ружьем; из них убито и умерло от ран до 9500 и более 4000 взято в плен. Грабеж продолжался трое суток, согласно данному заранее войскам обещанию. С русской стороны число убитых и раненых определяется различно; по наиболее умеренному счету оно доходило до 2800 человек. Но эта потеря составляет незначительную долю той, которую причинила продолжительная осада в неблагоприятное время года со всеми лишениями. Здоровыми осталась едва четвертая часть людей, а кавалерия потеряла почти всех лошадей.

Императрица в это время была нездорова; она выздоровела от радости. Награды были щедрые; Потемкин получил давно желанный им Георгий 1 класса с бриллиантовою звездою, шпагу, усыпанную бриллиантами и 100000 рублей. В представлении к наградам был помещен и Суворов. Потемкин положил против него такую аттестацию: «командовал в Кинбурне и под Очаковым, во время же поражения флота участвовал не мало действием со своей стороны». Его же отметка: «перо в шляпу». Суворов получил действительно бриллиантовое перо большой ценности, с буквою К. 23.

Взятием Очакова кончились действия русской главной армии в 1788 году. Немного было сделано при средствах, которыми обладал и распоряжался Потемкин, но все же больше, чем Австрийцами. Командовавший оконечностью левого их фланга, принц Кобург, просто боялся наступательных действий, приводя в резон, что после долгого мира в австрийской армии не было уже людей, которые умели бить Турок. Задавшись такою же мыслью, как и Потемкин под Очаковым, — принудить Хотин к добровольной сдаче, принц Кобург провозился с этою крепостью до половины сентября и удовольствовался капитуляциею, достойною смеха. Этим главным образом и ограничились его военные действия. В других местах австрийского театра войны дела шли еще хуже. Собрав на своей турецкой границе без малого 300000 человек, из коих половина составляла главную армию императора иосифа, Австрийцы вместо того, чтобы действовать энергически, удовольствовались занятием ничтожной крепостцы Шабац и, хотя начали осаду Белграда, но потом сняли ее. Турки перешли в наступление, напали на корпус Вартенслебена и разбили его на голову. Император иосиф двинулся на выручку; на ночном переходе войска перепутались, бросились вразброд, открыли пальбу по несуществующему неприятелю; свита императора разбежалась, оставив его одного. Эта жалкая армия конечно была тоже разбита.
Промежуточная армия, Украинская, выполнила свою пассивную задачу вполне; граф Румянцев не допустил турецких подкреплёний ни к Очакову, ни к Хотину и тем способствовал их покорению. Этот военачальник, бесспорно самый даровитый из главных деятелей тогдашней войны, представлял собою мертвый капитал, который не умели или не хотели употребить производительно.
Суворов первое время жил и лечился в Кинбурне, оттуда переехал в Херсон и затем в Кременчуг. При этих переездах, он не мог и не желал миновать Потемкина, озабочиваясь своим будущим, но это ни к чему не повело. В одном из писем своих Суворов говорит, что ему тогда готовилась «Уриева смерть» 24. Хотя Потемкин не отличался злопамятностью, но на этот раз был слишком глубоко задет в своем властительном самолюбии. К счастию обстоятельства сложились иначе, и затереть Суворова не удалось.
Предыдущая                                                                   Дальше
Конструктор сайтов - uCoz