 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
20.04.2024, 15:34 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
В Польше после войны; 1794-1795.
Война 1794 года окончилась так неожиданно быстро, что союзные правительства, особенно Русское, были застигнуты врасплох. Взятие Варшавы могло послужить русскому главнокомандующему источником больших затруднений на первых порах, если бы он был человек нерешительный, так как ни из Петербурга, ни от Румянцева он не имел никаких наставлений и полномочий, насчет направления и смысла его последующих распоряжений. Если верить графу Безбородко, то он, Безбородко, говорил неоднократно, особенно после сражения при Мацеиовичах, о необходимости дать Суворову инструкцию на случай взятия Варшавы, но на его настояния не обратили достаточного внимания. Таким образом Суворов, не имея инструкций, повел дело по собственному усмотрению. Он во-первых объявил амнистию именем Императрицы, считая это вернейшим средством к умиротворению Польши и к обезоружению польских войск, тем более, что стояла поздняя осень и требовалась большая спешность. Во-вторых он отчасти восстановил законное правительство, существовавшее до революции, или, лучше сказать, оно восстановилось само, ходом событий, а Суворов не счел полезным этому препятствовать. За сим на все остальное, как второстепенное, можно было ожидать инструкций, что Суворов и сделал, заботясь лишь, чтобы военное имущество побежденной Польши поступило целиком в руки победителя 1.
Первое по времени предписание, на счет образа действий Суворова в завоеванной Польше, последовало от Румянцева 6 ноября, т.е. получено было тогда, когда не только вышеизложенное было уже сделано, но и обезоружение окончилось. Румянцев писал, что сдача Варшавы «на дискрецию» делает ее нашим завоеванием, а потому управление должно производиться русской военной властью, с устранением короля от участия в делах; участников революции и войны надлежит забирать, лишая их свободы; доходы, контрибуции и предметы продовольствия войск собирать, не заботясь об инсургентах, которые должны вполне заслуженно нести эту тягость. Румянцев выражает надежду, что «Варшава покорена едино и единственно высочайшей воле, что все преступники в злочинии томятся» и прочее, в этом роде, т.е. значительно жестче, чем было сделано Суворовым. Последующие предписания Румянцева проникнуты тем же духом и направлением; в них встречаются постоянно «я надеюсь, я уверен», указывается на некоторых подозрительных, которых следует забрать, но настойчивых, безапелляционных приказов не дается, вероятно потому, что предполагается снабжение Суворова категорическими инструкциями из Петербурга 2.
Эти инструкции последовали в форме высочайшего повеления от 21 ноября, которое значит получено Суворовым через месяц по покорении Варшавы. Высочайшее повеление в сущности однородно с предписанием Румянцева, но подробнее в изложении частностей, и в нем еще более указаний по таким предметам, которые давно были исполнены и порешены. Повелевается преследовать вышедших из Варшавы инсургентов, не изнуряя войск; ввести затем русские войска на зимние квартиры по правому берегу Вислы, от устья Вепржа, куда примкнет линия Австрийцев, до устья Нарева, где начнется линия Пруссаков; причем Ферзена направить в Литву, а Дерфельдену расположиться по Нареву до литовских границ. Все военное имущество отобрать и послать, так же как и пленных, в русские пределы; гарантированную неприкосновенность лиц и имущества соблюсти, но главных деятелей апрельских событий и всех членов бывшего верховного совета арестовать и прислать в Петербург; короля препроводить в Гродно; иностранным посланникам объявить, что миссия их кончена. Взять с Варшавы сильную контрибуцию деньгами или предметами, полезными для войск, понуждая в случае надобности военною силой; арсеналы и все принадлежащее короне отобрать в казну, также регалии королевские, бунчуки, знамена, печати, маршальские жезлы и проч., равно публичную библиотеку, называемую Залуского, и все архивы, произведя тщательный пересмотр монастырских архивов, под предлогом отыскивания оружия. Управление краем производить, по праву завоевания, военной властью, от имени Русской Императрицы, уничтожив введенные последнею революцией советы и департаменты, и никаких протестов и манифестаций не допускать. Так как удержание Варшавы требует большого числа войск, которые очень трудно продовольствовать, особенно в виду необходимой заботы о продовольствовании городского населения, то вследствие близости города к прусской границе, предложено Прусскому королю взять ее на свое попечение и занять своими войсками; если же, по извещению русского посланника из Берлина, окажутся к тому с прусской стороны препятствия, то разрешается в крайности просто оставить Варшаву, предоставив ее собственному жребию. Окончательное решение участи Польши будет принято с общего согласия союзников 3.
Таковы были официальные указания, сделанные Суворову в его новом положении — правителя завоеванного края. Нельзя сказать, чтобы им были положительно недовольны за первые его самостоятельные шаги, так как не его была вина, что не поспели вовремя инструкции; но видно, что он затруднил правительство в прямой и категорической постановке дела на желаемую ногу. Суворов «не нашелся в нужных по обстоятельствам мерах», говорит неоднократно Безбородко в своих письмах к разным лицам, и это же стереотипное выражение находим мы в переписке других государственных людей. Оно не совсем верно выражает действительный факт. Суворов не путался, не колебался в выборе предстоящего пути, а избрал сразу единственный, отвечавший по его мнению обстоятельствам. Правительство уже знало, что Польша должна подвергнуться окончательному разделу, а Суворову это было совершенно неизвестно. Таким образом он только не предусмотрел намерений правительства, не имея на то решительно никаких руководящих данных; не могли предусмотреть видов Петербургского кабинета и дипломатические чиновники высших чинов, бароны Аш и Бюлер, освобожденные из плена и Суворову помогавшие. А так как первые самостоятельные шаги Суворова, по взятии Варшавы, повели прямо к цели, т.е. к быстрому обезоружению польского войска и умиротворению края, то никак нельзя сказать, что он не нашелся.
Однако, вследствие поздно подоспевших инструкций, народились затруднения, которых иначе не было бы, ибо теперь приходилось уже не делать наново, а переделывать сделанное. С этой стороны Суворов не отличался большой податливостью, и в Петербурге не без основания опасались, чтобы он, «взяв совсем иное понятие о короле и о прочих, не нанес беспокойств с неугомонными Поляками». Он конечно не мог не повиноваться, но и не расположен был смотреть на себя как на простое колесо, служащее лишь для механической передачи движения. Он был на месте, у самого дела, и этому условию всегда придавал большое значение; план мог быть составлен в общих чертах в Петербурге, но исполнение его следовало предоставить локальным, так как средства к удержанию края в полном спокойствии вытекали и из местных условий. Этого взгляда на предмет Суворов и придержался 4.
Он отвечал Румянцеву, не имея еще приведенного выше рескрипта Екатерины. С некоторым оттенком неудовольствия он говорит, что «кабинетной политики не знает», вероятно намекая на необходимость знакомства с местными обстоятельствами, которых из кабинета не видать. Затем он доносит, что все, что следует отправить внутрь России, будет отправлено, и за сим в варшавских цейхгаузах ничего не останется; что магистрат остался при своем деле под ведением коменданта Буксгевдена; что по крайнему оскудению земли, никаких сборов (контрибуционных) производить нельзя. «Все предано забвению», говорит он далее: «в беседах обращаемся как друзья и братья». Отношения его к Полякам были так хороши, что начальники инсургентов обращались к нему (до обезоружения) с откровенною просьбою — дозволить им продолжать войну с Пруссаками, на что Суворов отшучивался, говоря, что «это неприлично». За сообщения между частями русских войск, расположенными по зимним квартирам, он не опасается нисколько, потому что инсургентов не существует и везде спокойно; для удержания Польши с Литвой в таком состоянии спокойствия, считает достаточным 20,000 войска, а спустя некоторое время довольно будет и половины. Засим на последующие напоминания Румянцева о необходимости постоянной бдительности и осторожности, Суворов всякий раз отвечает, что опасаться нечего, что везде тихо и будет тихо.
Государыне он донес на её рескрипт следующее. При сдаче Варшавы, объявлена Императорским именем всем покоряющимся свобода и забвение, потому что эта мера успешнее всяких других способна умиротворить край и прекратить в нем замешательства; от прощеных взяты реверсы в том, что будут жить спокойно и воздержатся от вредных для России и её союзников замыслов. Лица эти уволены с паспортами по домам, а некоторые остались жить в Варшаве; из них, согласно полученного повеления, президент верховного совета Закржевский и наличные члены Игнатий Потоцкий и Мостовский будут отправлены в Петербург, но он, Суворов, счел нужным обнадежить их помилованием. Высочайшая воля будет объявлена Польскому королю по учреждении почтовых станций от Варшавы до Гродна. Варшава так оскудела, что едва пропитывается, а потому не только сильная, но и самая малая контрибуция совсем бы ее разорила; на этом основании контрибуция не была наложена и ныне не налагается, а взамен её приказано забирать скарбовые доходы. Высшее Польское правительство упразднено, но городской магистрат возобновлен; он действует под наблюдением генерала Буксгевдена, отличаясь приверженностью к Русской Императрице; протесты, манифестации и подобного направления книги и сочинения запрещены. Архивы, библиотеку Залуского и проч., приказано тайному советнику Ашу отыскивать и приготовлять к отправлению; артиллерия, оружие, амуниция и другие предметы военной потребности, забраны без остатка и перевозятся в русские пределы. По сношению с прусскими и австрийскими властями, открыт беспрепятственный ввоз из-за границы жизненных припасов, а потому и жители Варшавы, и квартирующие в ней войска будут иметь средства к пропитанию, не чувствуя особенной нужды. К тому же теперь зима, перемещать отдыхающие на винтер-квартирах войска с левой на правую сторону Вислы, было бы затруднительно и для них беспокойно, а потому все они оставлены на нынешних их местах, с которых и не тронутся впредь до нового повеления. На том же основании сообщено и Прусскому королю, что в Варшаве русские войска остаются, и чтобы он для занятия города своих войск не посылал 5.
Спокойный, уверенный тон донесения Суворова, уступчивость по одним вопросам, отстаивание сделанных распоряжений по другим, вообще сознательное отношение его к делу, без упрямства и без вмешательства личного самолюбия, — все это не могло остаться без результата. В Петербурге несколько успокоились, поневоле помирившись с мыслью, что новый фельдмаршал «не нашелся» вовремя. Но так как мир был вынужденный, то беспокойство по временам возвращалось, подымалась тревога, раздавались нарекания на Суворова. «Теперь, по положению нашему, наиболее надлежит со всех сторон ожидать сквозных ветров», писал Хвостову Курис, правитель канцелярии Суворова, И действительно, «в сквозных ветрах» недостатка не было, потому что не было недостатка в разных тревожных симптомах, которые Суворову представлялись пустыми, а в глазах других вырастали до огромного размера.
Безбородко пишет одному из Воронцовых, что «вся Галиция наполнена польскими эмигрантами, и там все готовы к бунту, да и не встретят много к тому затруднений». Кочубей сообщил Суворову из Константинополя, что по доходящим слухам, Французы стараются возбуждать в Венгрии и Польше дух волнения и что неудовольствие Поляков произведет взрыв при первом удобном случае; Кочубей этого не опасается, но считает долгом донести. Румянцев пишет о грозящем в Венгрии и Галиции возмущении; о том, что прусские и австрийские войска двигаются по направлению к местам, занятым Русскими; что сверх находящихся в Галиции 24,000 человек, Австрийцы двинули чрез границы Венгрии еще 60,000; что дух польского возмущения далеко не исчез, как это доказывается разными признаками, особенно подметными и прибиваемыми письмами; что в многие места отправлены из Молдавии эмиссары под видом купцов, и необходимо учредить строгий надзор над всеми приезжающими иностранцами. Князь Репнин извещает Суворова (в марте 1795 г.), что разнесся ложный слух о бегстве Косцюшки из плена, а потому принимаются меры к предупреждению в Литве волнений 6.
Суворов, зная близко положение дел, не дает серьезного значения изложенным тревожным признакам и выросшим из них опасениям. Он разубеждает Румянцева, ручается за спокойствие; говорит, что в Галиции всего 12,000 австрийских войск, а не 74,000; что если Австрийцы предпримут военный поход, то не против нас, а против Пруссаков и т. под. Но как ни убедительно говорит в пользу Суворова и его системы время, проходящее в совершенной тишине месяц за месяцем, петербургские руководители все не могут усвоить его взгляда, распаляют свое воображение ужасающими призраками будущего, или просто будируют, так как Суворов уже слишком много напортил, чтобы можно было все им сделанное исправить. Не без того, чтобы в оценку действующего в Польше порядка не вмешивалось и оскорбленное самолюбие дельцов-заправителей, из рук которых ускользнула доля прямого дирижирования делом. В письме одного из государственных людей, Трощинского, к А. Воронцову, читаем: «все чувствуют ошибку Суворова, что он с Варшавы не взял большой контрибуции; но не хотят его в этом исправить, из смеха достойного уважения к тем обещаниям, какие он дал самым злейшим Полякам о забвении всего прошедшего и о неприкосновенности ни к их лицам, ни к их имениям». Таковы могли существовать понятия о силе обещаний, данных именем Императрицы! Граф Безбородко не столь категорически держался подобного взгляда, но все-таки не раз относился критически к порядкам, созданным в Польше Суворовым. В особенности он не мог помириться с тем, что Суворов не отстранил сразу короля и других высших властей от управления и не поставил русских военных начальников. «Горячка в Поляках действовать не перестает», говорит он в одном из своих писем; «гетман Ржевуский прислал сюда своего адъютанта с планом правления Польши и заранее торгуется о власти гетманской». В другом его письме излагается убеждение, что Суворов «скорее всю Варшаву истребит до основания, чем даст своих сюрпренировать», но все-таки высказывается опасение, что там существует «мятежное гнездо», хотя и не отрицается, что полиция Буксгевдена «очень бдительна». В сущности грозящая опасность сводится к тому, что Иосиф Понятовский живет свободно в Варшаве, ходит без орденов, в революционном плаще, содержит на свои средства и угощает множество офицеров, которые говорят Бог знает что на наш счет. Кроме того, беспокойных из черни высылают за прусский кордон, где их пишут в солдаты, а следовало бы, как предлагал Буксгевден, «посылать ради страха в Киев, для употребления в дальние гарнизоны и работы». Цепь этих малоубедительных и противоречивых доводов Безбородко замыкает тем, что Суворов «взял на себя вид слишком большой кротости»; но Безбородко ошибается и тут, потому что Суворов вовсе не прикидывался, а сознательно держался системы, но его мнению единственно ведущей к цели. «Того только и ждать, что вспыхнет огонь», продолжает Безбородко и затем, незаметно для самого себя, обнаруживает одну из главных причин своего недовольства. «Вообще дела после взятия Варшавы пошли странным ходом», говорит оп: «наши новые министры и правители в полном удостоверении, что добрый оборот дел есть их единственная работа, — зачали нас худо трактовать, так что мы не знаем уже ничего, что там делается. Суворов себя исключает сам из зависимости старого фельдмаршала (Румянцева), а сей последний и сам удаляется от распоряжений по той части; князь Репнин весьма малодушествует и видит всякую беду втрое».
Странное заблуждение! Разве не Суворову обязана была Россия скорым успокоением побежденной Польши и непрерывавшимся в ней мирным положением дел; разве не было это умиротворение прямым следствием того, что Суворова не успели снабдить заранее инструкциями и невольно предоставили ему полную свободу действий на первое, самое важное время? Или это видно только нам, отделенным от того времени почти столетием, а современникам могло казаться иначе, под слишком живым впечатлением двигавшейся панорамы событий и под влиянием сталкивающихся интересов и самолюбий? Должно быть так, но во всяком случае взгляд Безбородко, будучи в высших сферах преобладающим, не был единственным, и мы встречаем изредка в переписке высоко-стоящих людей эпохи если не полное признание заслуги Суворова, то за свидетельствование факта, что Польша находилась в совершенном повиновении и серьезных опасений не возбуждала. Но Суворову тем не менее приходилось защищать свою систему от неправильных толкований и нареканий. И вот он насмешливо указывает на возможность удержания Польши в наших руках, мирною и спокойною, при оккупации её всего 10,000 человек, как бы вызывая на опыт, а репрессивные побуждения клеймит сарказмом, говоря, что у Поляков взято уже все — пожитки, артиллерия, оружие, военные запасы и пр., а взамен того выдано несколько десятков тысяч паспортов. «Острый и значащий ответ», замечает лицо, приводящее его слова 7. Несмотря на осторожное, но все-таки заметное осуждение его системы и особенно некоторых её частностей, Суворов, делая уступки где это было неизбежно, продолжал свой прежний путь, глубоко убежденный в его благодетельности. Аресты производились лишь единичные, на основании высочайшего повеления от 21 ноября 1794 года, Еще до появления Суворова на театре войны в роли первенствующего лица, было отправлено в Петербург несколько человек, в том числе взятые в плен Косцюшко, его секретарь Немцевич и адъютанты Гофман и Фишер; затем арестованы Суворовым Вавржецкий, Закржевский, Игнатий Потоцкий и Мостовский; теперь тоже самое сделано с разорившимся банкиром Капустасом, близким к Колонтаю лицом, а также с сапожником (из шляхтичей) Килинским, как с лицами, принимавшими в революции выдающееся участие, причем последний кроме того был одною из главных пружин варшавской апрельской резни. Капустас и Килинский (арестованный в Познани и выданный Пруссаками) отправлены, подобно всем прежним, сначала к Румянцеву, а от него в Петербург. Затем, сколько известно из документов, никаких арестов Суворовым произведено не было; но и эти немногие, произведенные им против своей воли, он старался как бы возместить поступками милосердия и ходатайствами. Тотчас по взятии Варшавы он доносил, что, хотя президент верховного совета Закржевский куда-то скрылся (он уехал с Вавржецким), но «по добродушию непременно явится или письменно отзовется.» Несколько позже, когда это сбылось, Суворов снова обращается к Румянцеву с добрым словом о Закржевском, указывая, что однажды, при народном волнении в Варшаве, он с опасностью своей жизни избавил от смерти нескольких благомыслящих магнатов. Одновременно с этим, Суворов поручает заступничеству своего начальника бывшего польского коменданта Варшавы Орловского, называя его «добрым и достойным человеком», который своими попечениями о русских пленных, заслужил общую их благодарность. Он обращается к киевскому коменданту с просьбою освободить под реверсы 4 офицеров, взятых в плен в разных сражениях и отправленных в Киев, объясняя, что «все они люди честные, ни в чем по делам невинные» и имеют в Польше свои семейства и деревни. Генерала Гелгуда, того самого, что не сразу согласился подписать реверс, и которому потом понадобилось ехать по делам в Петербург, Суворов рекомендует графу Платону Зубову и поручает в его покровительство. Около того же времени он просит Хвостова похлопотать об освобождении Грабовского, взятого в одном из сражений в плен и находящегося в Смоленске, а также поручает позаботиться об оказании пособия бедной семье одного польского чиновника. Не довольствуясь всем этим, он обращается к Платону Зубову за испрошением высочайшего повеления насчет принятия в русскую службу многих офицеров бывшей польской армии, «весьма достойных людей, не имеющих пропитания». Когда исполнение этого ходатайства затянулось, Суворов поручает Хвостову подвинуть дело, ибо «бесхлебные офицеры инсургентов здесь площадь бьют, весьма должно этим разрешением ускорить», говорит он: «за то они мною недовольны».
Было бы слишком продолжительно перечислять все просьбы, представления и ходатайства Суворова о Поляках разных общественных положений, их женах, семействах и проч. он сносился даже но этому предмету с русским посланником в Вене, а число писем его к Платону Зубову такого содержания поистине громадно. Чтобы понять, как широко применял Суворов к делу свой принцип милосердия к безоружному неприятелю, стоит привести из донесения Румянцева цифры. Отпущено на свободу генералов, взятых на штурме Праги — 2, по покорении Варшавы 5, генерал-поручиков по покорении Варшавы 5, генерал-майоров 6 — тоже; штаб и обер-офицеров, взятых по покорении Варшавы и позже явившихся — 829, а взятые на штурме Праги — все, но точная цифра их неизвестна. Не лишнее будет также указать на сохранившееся письмо коменданта Орловского к пленному Косцюшке, где прямо свидетельствуется, что в обрушившейся на Польшу бедственной катастрофе, остается утешаться «тем великодушием и мягкостью, с которыми победитель относится, насколько может, к побежденным» 8. По неимению достаточных данных, нет возможности представить в полноте и системе правительственную деятельность Суворова в завоеванном крае, но характер этой деятельности все-таки виден из вышеизложенного и будет подтвержден еще некоторыми фактами. Не то было у союзников, в особенности в Пруссии. Как только инсурекция в Великой Польше, по завоевании Суворовым Варшавы, прекратилась, и восстановился законный порядок, была учреждена специальная комиссия для разбора, суждения и наказания всех тех, кто принимал участие в восстании. В Пруссии и до того было много недовольных всякими тягостями ни рекрутскими наборами; теперь гнет этот увеличивался новым денежным сбором, которым были обложены все, участвовавшие прямо или косвенно в инсурекции. «Если бы Прусский король вздумал предпринять что либо против России», пишет Суворов Платону Зубову в половине 1795 года, когда война с Пруссией представлялась возможною: «то большая часть жителей употребит оружие в нашу пользу». В Австрии Поляки чувствовали себя менее угнетенными, но зато занятые области Польской республики Австрийцы обирали дотла и вымогали там все, что только могли вынудить. Румянцев доносит Екатерине в июне 1795 года, что Австрийцы решились наконец оставить часть занятых ими земель и начали двигаться; что при этом выправляют все ими назначенные налоги по самый день выхода и требуют обывательские фуры для своза всего им принадлежащего, даже соломы; что они забрали несколько рекрут и пустили в обращение нарочно чеканенные для Польши деньги, которых однако в уплату податей и налогов не принимают. Для большей наглядности, продолжим в параллель действия Суворова, В Польше не было привычки к бумажным деньгам; их принимали не охотно, им не доверяли, и на них стоял довольно низкий курс. При взятии Вавржецкого, таких денег было найдено в его войсковой кассе 768,554 польских злотых; посоветовавшись с варшавским магистратом, Суворов приказал их истребить.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа