 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
19.04.2024, 14:49 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
В селе Кончанском; 1797 - 1798.
Село Кончанское, боровицкого уезда, новгородской губернии, лежит верстах в сорока от Боровичей и, во времена Суворова, принадлежало к разряду местностей, которые обыкновенно называют глухими или медвежьими углами. Оно окружено озерами, болотами и лесами; рыболовство однако не процветало; лесу было много, но строевого очень мало; каменистая и песчаная земля не отличалась плодородием. Во всей вотчине, состоящей из сопинской и кривинской волостей, жили пашней и покосами, разводимыми по расчищенному кустарнику и жженым лесным порослям; нанимались также на барки; промыслов почти никаких не знали; пчеловодство не существовало, во всем округе насчитывалось всего два-три улья. Не отличаясь особенной зажиточностью, Суворовские крестьяне не были однако бедны; в эту пору они довольно легко платили оброку по 5 рублей в год и не несли никаких натуральных повинностей, кроме одного села Кончанского, где рубили и ставили дрова для надобностей господской усадьбы, да наряжали иногда подводы в Москву и Петербург.
Вотчина Суворова, имевшая 1000 душ мужского пола, была в это время уголком полузабытым, полузаброшенным. Слишком 20 лет перед тем она составляла собою предмет внимания и забот своего владельца, Василия Ивановича Суворова, который наезжал сюда и живал тут часто, особенно вскоре после покупки; но с его смертью все изменилось. Александр Васильевич Суворов, занятый по горло службой и своими честолюбивыми задачами, не жил тут никогда, в первый раз посетил свою вотчину чрез 9 лет после смерти отца и затем бывал в ней редко, случайно и на самое короткое время. Двухэтажный помещичий дом ветшал; сад, разведенный в 1784 году на десятине, разрастался медленно и содержался небрежно; господская усадьба имела вид унылый; даже построенная А. В. Суворовым в конце сада маленькая деревянная церковь, во имя св. Александра Невского, заметно старилась и своим не изящным очертанием вторила общему угрюмому, нежилому виду.
Сюда-то внезапно прибыл 5 мая Суворов, после 12-ти дневного, утомительного пути по весенней распутице. Помещичий дом оказался очень ветхим, но невзыскательный хозяин нашел возможным в нем поселиться, утешаясь тем, что наступало теплое время года. Исполнивши свое поручение, Николев передал обязанность присмотра за отставным фельдмаршалом боровицкому городничему Вындомскому и уехал.
Обязанность эта была делом не только неприятным, но и трудным. Сочувствие, которым пользовался в русском обществе Суворов, заранее окрашивало его опальную судьбу в цвет мученичества, а роли его надсмотрщиков придавало значение крайне незавидное; личный же характер Суворова грозил им большими неудобствами в положении, которое теперь создавалось. Все это понимал боровицкий городничий, премиер-майор Алексей Львович Вындомский, но отказаться от поручения не мог, при тогдашних правительственных принципах и понятиях. Ему было дано повеление; «иметь за Суворовым бдительный надзор и смотреть, чтобы он никуда не отлучался». Донесений Вындомского за первые два месяца, пока новгородским губернатором был Архаров, не сохранилось (или не найдено); но надо полагать, что он был человек гибкий и ловкий, потому что сумел удержаться в хороших с Суворовым отношениях, даже больше, ибо Суворов писал Хвостову: «иногда мне больше себя жаль честного человека, здешнего городничего Алексея Львовича Вындомского, при мне страждущего». Обстоятельные сведения о Суворове начинаются с половины июля; но прежде., чем к ним перейти, необходимо вернуться несколько назад и ознакомиться со всем, что произошло в Кобрине после Суворовского отъезда 1.
Все офицеры, приехавшие по приглашению Суворова в Кобрин, остались там и по его отъезде; к ним присоединилось в разное время еще несколько других. Вероятно они, подобно Корицкому, чуяли над собою беду, но подав давно в отставку и переселившись в Кобрин, зашли уже так далеко, что оставалось только ждать. Прождали они недолго: 20 мая приехал Николев, арестовал их всех и повез в Киев, где они и были посажены в крепость. Вслед за тем последовало высочайшее повеление, на имя тогдашнего киевского военного губернатора графа И. Салтыкова, о производстве дознания относительно намерений и замыслов этих офицеров. Салтыков допросил их и донес, что они ничего не знают и никаких особых намерений, выходя в отставку и уезжая в Кобрин, не имели; что они «были заблуждены» обещаниями и обнадеживаниями Суворова — жить на свободе и владеть деревнями. По мнению Салтыкова, их незачем было возвращать на службу, кроме одного Капустянского, который жил «в сем скопище без паспорта и всякого вида», а потому отправлен в полк и посажен под арест. Ответом Государя было повеление: Салтыкову поступить с арестованными по своему усмотрению. Салтыков распустил их по домам, кроме капитана Капустянского, продолжавшего находиться под арестом при полку, и полковника Борщова, высланного в свой полк, в Омск. С прочих взята подписка, что они без ведома губернатора не будут никуда отлучаться из мест жительства и по первому зову обязуются явиться куда будет приказано. Из них майор Антинг поехал в Петербург к своему семейству, а майор Грессер и ротмистр князь Четвертинский просились вновь на службу. Ответом на это донесение послужило высочайшее повеление от 5 августа, об исключении из службы Антинга, Грессера и князя Четвертинского и о том, чтобы местное гражданское начальство имело наблюдение за сношениями Борщова и Капустянского. От того же числа последовало повеление петербургскому коменданту — иметь за Антингом всегдашнее наблюдение, а новгородскому губернатору Митусову написано собственноручно: «Имейте смотрение, чтобы исключенные из службы майоры Антинг, Грессер и ротмистр князь Четвертинский, и подобные им свиты Суворова, не имели никакого сношения и свидания с живущим в новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым» 2.
Кроме этих лиц и Корицкого, остальные вернулись в Кобрин после 2-месячного отсутствия и поселились по-прежнему в помещичьем доме; Корицкий же проехал в свою полтавскую деревню, чтобы «опамятоваться и придти в себя». Так кончилась вторая часть кобринского эпизода и началась третья, совсем иного характера, продолжавшаяся до смерти и даже после смерти Суворова.
В июле месяце приехали к Суворову дорогие гости — сын, дочь и внук. Он звал их еще в Кобрин, когда считал себя совершенно свободным — а теперь, при иных условиях, свидание с близкими сердцу становилось для него двойным праздником. Суворов послал в Петербург письмо с нарочным (значит присмотр Вындомского был тогда не очень еще бдителен), за разными поручениями, в том числе и к дочери. Она находилась в Петербурге одна, без мужа, который по требованиям службы проживал почти безотлучно в Павловске. Весть о ссылке отца поразила ее, и она написала ему следующее письмо: «Все, что скажет сердце мое — молить Всевышнего о продолжении дней ваших при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения вашего. Необходимое для вас послано при записке к Прокофью. Желание мое непременное — скорее вас видеть; о сем Бога прошу, он наш покровитель. Цалую ваши ручки». Возможность посетить отца представилась ей однако не тотчас же: требовалось разрешение Государя, а для получения его — удобный момент; может были и другие препятствия. Приблизительно через месяц, графиня Зубова однако уже была в с. Кончанском, вместе с братом, сыном, родственницей Евпраксией Раевской, воспитателем брата-майором Сионом и его женой. Кончанское помещение, и для одного Суворова сносное с горем пополам, для такого числа гостей было из рук вон плохо, тесно и неудобно. Суворов поехал за 45 верст в свою деревню Каменку, лично осмотреть тамошний дом — не будет ли лучше; дом оказался еще хуже, пришлось оставаться в Кончанске. Здесь провел он слишком два месяца в своей семье, и это время много усладило горечь его положения. «Графа Николая Александровича обнимаю», писал он Хвостову, «как руки и ноги графа Александра Николаевича (внука) и наслаждаюсь с его любезною Наташей. Провидению я предан, служу небесному Богу и верен богу земному» 3.
Донесения о Суворове составлялись и отправлялись от Вындомского к Митусову еженедельно, а затем представлялись к генерал-прокурору Куракину. Из них видно, что Суворов постоянно жаловался на дурное состояние здоровья, и приезд детей подкрепил его только временно. Его заботило впереди зимнее и даже осеннее время, так как жить в Кончанском доме, в холод или ненастье, решительно было нельзя. Он решил переехать за 45 верст, в село Ровное, к свойственнице своей Ольге Александровне Жеребцовой (рожденной Зубовой). Можно ли ему это дозволить? Майора Сиона он отправил в Кобрин за брильянтами и другими вещами, которые хочет хранить здесь, в нашем лесистом, малолюдном крае, а их будет слишком на 300,000 рублей. Можно ли ему это разрешить? Приезжали евреи для расчетов по поставке из кобринских деревень провианта в казну, но до него не были допущены. Прочитав это донесение, Государь приказал: в Ровное Суворову переселиться можно, хранить при себе брильянты тоже; но подтверждается строгое наблюдение за его поведением и образом жизни.
Вындомский доносит, что Суворов ездил в Каменку осматривать дом и вернулся через два дня, заехав на обратном пути к помещице Мякининой. Через несколько дней он снова выехал к соседке Лупандиной, за 7 верст, отобедал там и вернулся домой в тот же день. Митусов спрашивает генерал-прокурора, — можно ли Суворову так разъезжать? Повелено: запретить.
Митусов доносит, что приехал из Кобрина ротмистр Павловский, требовал свидания с Суворовым и говорил, что многие еще приедут. Ему было отказано и велено ехать в Петербург, под присмотром нарочного. Павловский заупрямился и ехать под присмотром не захотел, разве-де свяжете. Вындомский его арестовал и отправил со всеми найденными при нем бумагами. Повелено: по допросе Павловского в тайной экспедиции, выпустить с обязательством никому не говорить, где содержался и о чем спрашиван. — Перехвачено письмо Хвостова к Суворову; в нем нет ничего особенного, но оно все-таки отправлено к генерал-прокурору, и Вындомский не ручается, чтобы переписка не производилась чрез живущую здесь графиню Зубову. Приказано: стараться перехватывать все письма, но переписки графини Зубовой и её людей не свидетельствовать. — Перехвачено новое письмо Хвостова к Суворову, а также письма камердинера Прохора Дубасова к графу Н. Зубову и Хвостову о денежных делах, но есть и жалоба. Относительно ожидаемого из Кобрина в Кончанск Сиона приказано: допустить его к сдаче Суворову, в присутствии Вындомского, привезенных брильянтов и вещей, и затем велеть ему немедленно уехать; но потом приказание это отменено и Сиону, воспитателю графа Аркадия, разрешено оставаться при Суворове. — Донесено, что Евпраксию Раевскую Суворов хочет выдать за боровицкого помещика капитан-лейтенанта Александра Румянцева, с назначением ей в приданое 100 душ, но на условии, чтобы они жили в его, Суворова, доме. Вындомский старается отговорить от этого последнего условия. Повелено: разрешить.
Таковы были обстоятельства и результаты двухмесячного надзора за Суворовым. Вындомский очень тяготился своим в этом деле участием, со времени назначения новгородским губернатором Митусова вместо Архарова, вероятно вследствие усиления за опальным фельдмаршалом надзора. Вындомский тогда же решился обратиться к новому губернатору с просьбой об увольнении от этой обязанности, причем приводил в резон, между прочим, возможность захворать и таким образом оставить Суворова без всякого наблюдения. Он указывал даже на лицо, которое могло бы заменить его при фельдмаршале, именно на директора боровицкой конторы статского советника Гензеля. Митусов как видно согласился с неудобствами положения Вындомского, но кандидатура Гензеля не удостоилась в Петербурге утверждения, а назначен надворный советник Феофилакт Долгово-Сабуров, помещик боровицкий, находившийся в отставке, и выбор этот сделан между прочим потому, что Долгово-Сабуров «может бывать у Суворова часто, не возбуждая подозрений».
В Петербурге или не составили себе ясного понятия о взаимном положении надзирателя и надзираемого, или сами себя обманывали для мнимого сохранения наружных приличий, если полагали, что присмотр может не возбуждать в Суворове подозрений. Дело было для него совершенно ясное, да и не могло быть иным, если правительственный агент находился постоянно на его глазах, письма пропадали, приезжие (о которых он мог знать от своих людей) до него не допускались, и ему самому был запрещен выезд за какие-нибудь 7 верст. Тем не менее продолжали держаться этой системы, может быть из желания не оскорблять Суворова слишком грубыми формами лишения свободы, что и заставило обратиться к одному из частных, не служащих лиц. Отказ не предполагался; Долгово-Сабуров однако отказался, конечно на основании веских причин. Он отвечал губернатору, что готов всячески служить Государю, но не может, потому что болен чахоткой и еде жив. Донося об этом, Митусов удостоверил, что слова Сабурова справедливы и что он сам, Митусов, видел внезапные припадки его болезни. Пришлось приискивать другого. Московский военный губернатор И. П. Архаров рекомендовал еще раньше отставного коллежского асессора Николева, когда шла речь только об арестовании Суворова в Кобрине. Поручение это Николев исполнил успешно; потом арестовал и отвез в Киев из Кобрина офицеров, тоже без всяких проволочек и неудач; на нем и теперь остановился выбор.
Юрий Алексеевич Николев по прослужении 15 лет вышел в отставку, как он говорит «не получа ни малейшего вознаграждения», и проживал в своем имении (160 душ), которое досталось на его долю по дележу с 4 братьями наследства их дяди, генерал-майора Николева, но находилось под секвестром по комиссариату. Ю. Николев был в описываемое время человек пожилой, имел двух сыновей на службе и двух дочерей. Он, если верить его словам, порядочно бедствовал, проживая в своем секвестрованном имении, пока Архаров не «сжалился над ним», отрекомендовав как сказано. По сдаче в Киеве кобринских офицеров, Николев опять уехал в свою деревню, под Москвою, но 16 сентября получил повеление — явиться снова, так как на него возлагается присмотр за Суворовым в селе Кончанском. Николев донес безграмотною запиской, что в тот же день выезжает и поедет прямо в с. Кончанское, что иначе поступить по его мнению неудобно и что он просит выслать ему инструкцию на место.
Сентября 20 он был уже в Кончанске, но Вындомский, не получив еще приказания о передаче ему присмотра за Суворовым, несколько дней продолжал состоять при опальном. Он доносил, что приехал из Кобрина шляхтич Красовский, привез Суворову бриллианты, 3,000 р. денег, получил наставление и уехал обратно. Перехвачено несколько писем; Сион и Павловский просят о перемене подаренных им деревень на другие; первый пишет своей жене, что дела Суворова в Кобрине в величайшем расстройстве; Антинг извещает, что исключен из службы, находится с семьею в нищете; Фалькони благодарит за деревню и проч. Здоровье Суворова по прежнему слабо. Приказано: перехваченные письма передать по принадлежности, такт» как в них ничего нет. Вместе с тем, или вскоре, выслана инструкция Николеву, а Вындомскому приказано возвратиться к своей должности 4.
Инструкция предписывала Николеву отправиться в Боровичи, жить там для наблюдения за поведением и образом жизни Суворова и еженедельно доносить генерал-прокурору во всей подробности. Сколько возможно скрывать от всех возложенное на него поручение, делая вид, что приехал туда и проживает там по своим делам, — торговым, судебным или иным. Осведомляться, от кого будут к Суворову посещения, с каким намерением, чем он с посетителями или один, будет заниматься или с кем пересылаться; в последнем случае — что станет посылать, кому, куда и зачем. Лицам его бывшей свиты, ныне исключенным из службы, не дозволять с ним, Суворовым, иметь ни свиданий, ни сношений, кроме одного майора Сиона. Наблюдать за корреспонденцией, разузнавая, что Суворов пишет, кому и через кого; особенно следить «какими бы то путями ни было» за адресуемыми ему письмами. С этою целью приказано боровицкому почтмейстеру все письма пересылать через Вындомского к нему, Николеву, а земскому исправнику велено, в случае отлучки Николева из уезда, наблюдать и извещать его чрез Вындомского о письмах, получаемых или отправляемых с нарочными, также о «посещениях и упражнениях» Суворова; для чего ему, Николеву, рекомендуется повидаться с исправником и переговорить с ним. До переписки дочери, графини Зубовой, или её близких, не касаться. Вындомский будет оказывать всякое содействие и пособие. Если паче чаяния будет замечено что-нибудь подозрительное, то об этом должно быт немедленно донесено генерал-прокурору. Так как он, Николев, с некоторого времени с Суворовым знаком, то должен сохранять к нему должное почтение, не давать повод ни ему, ни домашним к неудовольствию, «оказывать ласку и доброхотство». Если бы Суворов вздумал куда-либо в гости ехать, то представлять ему учтиво, что по теперешнему его положению он не может этого делать; если же не послушается, то объявить ему высочайшее повеление, отказать наотрез и донести генерал-прокурору.
Как только появился Николев, дочь Суворова и другие лица, с нею приехавшие, собрались домой и выехали на другой день. Может быть это совпадение случайное, так как становилось холодно, и в ветхом доме нельзя уже было жить, не рискуя здоровьем. Сам Суворов тоже покинул дом тотчас же и переселился в избу, на краю деревни, за неимением другого жилого помещения, ибо новый дом хотя строился, но был еще не готов. Во ожидании близкого отъезда дочери, Суворов был очень печален, а по её отъезде много плакал. В таком настроении он встретился первый раз с Николевым и спросил его: «откуда приехал?» — Заехал по дороге в Тихвин», — отвечал Николев, понимавший свою роль, хотя инструкция не была еще получена, «Я слышал, что ты пожалован (за Кобрин) чином», продолжал улыбаясь. Суворов: «правда, и служба большая; выслужил, выслужил; продолжай так поступать, еще наградят». Николев отвечал, что «исполнять монаршую волю есть первейший долг верноподданного». Суворов заметил: «я бы этого не сделал, а сказался бы больным». Николев выразил удивление по поводу такого взгляда на службу; Суворов замолчал, а потом, по словам Николевского донесения, сделался гораздо снисходительнее и ласковее.
Из этого первого донесения видна домашняя жизнь Суворова. Он вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шел в церковь, где стоял заутреню и обедню, причем сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда Суворов спал, потом обмывался, в свое время шел к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать. Скоромного он не ел, был весь день один и разговаривал лишь со своими людьми, несколькими отставными солдатами. Носил он обыкновенно канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая (раненая) в туфле; по воскресеньям и другим праздникам надевал егерскую куртку и каску; в высокоторжественные дни куртку заменял фельдмаршальским мундиром без шитья, по с орде нами. Свой простой ежедневный костюм Суворов впрочем еще упрощал до минимума: ходил без рубашки, в одном нижнем белье, как делывал обыкновенно в лагерное время. Он жаловался на нездоровье, на параличные симптомы в разных частях тела, но Николев доносил, что ничего подобного не заметил, что вообще здоровье Суворова, если взять в расчет его годы, находилось в состоянии удовлетворительном. Предшествовавшие донесения Вындомского не совсем с этим согласны, и в письмах своих к Хвостову Суворов неоднократно упоминает о своих недугах, говорит даже про «дюжину тульчинских параличей». Хотя последнее выражение неправильно, но по всему видно, что здоровье Суворова несколько пошатнулось, и если он не был буквально болен, то благодаря преимущественно своей энергии.
Кончая свое первое донесение, Николев говорит, что присмотр за Суворовым оказывается в действительности невозможным; изба, занимаемая Суворовым, удалена от села, невдалеке от нее находится лишь церковь; приставнику нет помещения, откуда можно было бы наблюдать. Нет и путей для наблюдения: Суворов постоянно окружен своими людьми, ближайшие к нему — камердинер и два отставных солдата — люди «не покорливые и не трезвые». Хотя ему, Николеву, предоставлено в распоряжение 1,000 душ Карел (та местность населена Карелами), но из них мало кто, да и то плохо, разумеет по-русски; нельзя усмотреть за отправкою и получением писем, а по неимению военной команды, не с кем отсылать донесения. В силу таких обстоятельств Николев просит снабдить его дополнительным повелением, или вызвать для личных объяснений. Повелено: надзирать неприметным образом, а потому нет нужды ни в новых наставлениях, ни в новых средствах 5.
Два последующие донесения Николева не заключая в себе ничего особенного, все-таки дают кое-что для характеристики обстоятельств. Николев просит дать в его распоряжение несколько солдат (вероятно для рассыльной службы);Митусов присылает двух. Суворов находится в прежнем состоянии здоровья, но однажды больно ушибся, набежав ночью на лежащую собаку. У него прибавилось новое препровождение времени: по утрам и после обеда поет духовные концерты. Рассердившись на Николева за то, что тот назвал его вы, вместо ваше сиятельство, он однако сделался с ним на другой день по-прежнему ласков. Перехвачены письма; из них одно от баронессы Карничай, из Пешта: просит Суворова быть воспреемником сына Александра; другое — от г-жи фон Тиллен, из Силезии: просит о том же — для младенца, которого она должна родить чрез два месяца, Приказано; письма отдать по принадлежности. — Барон Карачай, боевой товарищ и приятель Суворова, пишет ему из Венгрии, спрашивая о состоянии здоровья. Повелено; письмо не отдавать, все подобные удерживать и вообще переписку Суворова с Карачаем прекратить. — Между людьми Суворова идут разговоры, будто он собирается уехать в Петербург. Ему не трудно это исполнить и вести корреспонденцию вне надзора; бурмистру приказано, в случае попытки к отъезду, не давать ему лошадей, а чтобы не быть в ответе, Николев испрашивает на этот предмет приказаний. Никаких приказаний не последовало, вероятно потому, что усердие Николева увлекало его к слишком большим и несбыточным опасениям.
Дальнейшие донесения Николева вращаются в тех же границах, и резолюции из Петербурга в том же роде. Приказано майора Сиона, находившегося в Кобрине, к Суворову не допускать, в отмену прежнего разрешения, но по просьбе графа Н. Зубова снова дозволено на условии, чтобы Николев за Сионом смотрел. Отправленного Суворовым в Петербург камердинера Прохора приказано допросить; оказалось, что он приехал к графу Зубову с поручением от Суворова — ускорить платежи по казенным взысканиям (о них будет дальше). Перехвачены многие письма к Суворову, большая их часть оказались просительными. Суворов перестал надевать по праздникам фельдмаршальский мундир, но за то носит на шее орден св. Анны (любимый Императора Павла); ночью это изба однажды загорелась, но вовремя потушена; здоровье его по-прежнему, но с чего-то подошвы на ногах распухли, так что он несколько дней с трудом ходил. Печаль его по уехавшей дочери перешла в хроническое грустное настроение, вследствие неполучения никаких от графини Зубовой известий; но превратилась в сильнейшую радость, когда пришло от нее письмо. Потом, как можно догадываться, наступили дни томительной скуки; недовольство настоящим обострилось и перешло в раздражительное состояние, которое выросло с наступлением святок, потому что Суворов привык всегда проводить праздники в разных забавах. Николев доносит в конце декабря, что Суворов становится все сердитее; не проходит дня, чтобы он не побил кого-нибудь из людей; даже 25 числа за обедней дал Прошке пощечину. При этом Николев не упускает однако же заметить, что «Суворов был в канифасном камзольчике, но с Анной на шее».
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа