СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ Глава тридцать вторая Итальянская кампания: перемена театра войны
Приветствую Вас, Гость · RSS 28.03.2024, 18:18
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

Глава тридцать вторая
Итальянская кампания: перемена театра войны; 1799.

Наступательное движение в Генуэзскую Ривьеру представлялось таким естественным шагом после победы при Нови, что Суворов не сразу от него отказался, несмотря на сделанные из Вены прямые распоряжения в противоположном смысле. Да и не все австрийские генералы приняли эти распоряжения к безусловному исполнению; нашлись люди, которые под риском личной ответственности сочли долгом повиноваться не гофкригсрату, а главнокомандующему. Так, генерал Кленау продолжал свое наступление по морскому берегу, впредь до изменения самим фельдмаршалом первоначального плана действий, о чем ему и донес. Но надежды Суворова лопнули очень скоро; император Франц вторично подтвердил свою волю, в надежде, что "неприятель вынужден будет сам покинуть Ривьеру по недостатку продовольствия". Таким образом Кленау, успевший приблизиться почти к самой Генуе, но не поддержанный движением других частей армии, принужден был отступить с уроном в несколько сот человек. Распущение ополчений тосканских и особенно аретинских, весьма для коалиции полезных и не провинившихся самовольством или безначалием, также представлялось мерой вредной в военном и политическом отношении, и граф Цукато поспешил выехать из Тосканы, чтобы спасти в глазах итальянского народа честь русского офицера. Предначертания Суворова, так хорошо задуманные и успешно приводимые в исполнение, разлетелись прахом одно за другим.

Некоторым косвенным утешением послужили Суворову вновь сложившиеся обстоятельства, которые, по крайней мере на первое время, отвлекли бы его от предположенного наступления в Ривьеру и без запрета Венского двора. Со стороны Швейцарии были получены неприятные известия. принц Виктор Роган и Штраух, вытесненные Французами из Валиса, с большим уроном были отброшены к Домо д'Оссола и к Белинцоне. Занятием Симплона и С-Готара Французы открыли себе путь в тыл итальянской союзной армии; тревога распространилась до Милана, и Суворов поспешно двинул Края на подкрепление Штрауха и Рогана. Дело ограничилось одной тревогой, ибо Французы дальше не двигались, но за то стала грозить опасность со стороны крепости Кони. Тут уже давно происходили непрерывные движения французских войск и почти ежедневные аванпостные стычки, но Суворов не обращал на них большого внимания, хотя и знал, что на границе собирается французская армия под начальством Шампионэ. Лишь при новых, настойчивых слухах о соединении Шампионэ с частью войск Моро, он дал цену тенденциозным вестям и приказал Краю спешить назад. Однако и эта тревога оказалась пустою; демонстрации Шампионэ производились так медленно и нерешительно, что сами разоблачали свое истинное значение, и Суворов спокойно оставался в лагере при Асти.

Пункт этот находился почти на половине пути между Турином и Тортоной и был избран как центральная позиция на случай предприятий Французов со стороны Кони или Генуи. Осада тортонской цитадели, прерванная сражением при Нови, после победы тотчас возобновилась, однако огонь осадных батарей не имел большой действительности против казематированных построек, и Суворов, в нетерпении, приказал корпусу Розенберга готовиться к штурму. Уже не один раз подобные крайние его решения приводили к искомому результату - сдаче крепостей; в настоящем случае угроза штурмом тоже произвела действие, тем более, что разгром Французов при Нови отнимал у храброго и решительного тортонского коменданта почти всякую надежду на освобождение крепости от осады. Августа 11 состоялась конвенция, которою заключено до 31 числа перемирие, а в этот день условлено сдать крепость на капитуляцию, если она не будет до того времени выручена французскою армией, причем гарнизон получал свободу с правом возвратиться во Францию, а со своей стороны давал обещание не служить против союзников 4 месяца. Условие было выгодное для обеих сторон, потому что, по тщательному исчислению инженеров, требовалось при самых благоприятных условиях не меньше 3 недель для пробития бреши. Но последствия показали, что штурм, если б он удался, был бы несравненно лучшим решением, потому что капитуляционный срок задержал Суворова в Италии и был одною из причин неудачи Швейцарской кампании.
Таким образом три недели пришлось Суворову простоять в лагере при Асти. Здесь, как и в Александрии, справлялись торжественные дни, служились молебны, раздавались награды при церемониальной обстановке. Сюда стекались мирные жители страны и иностранцы посмотреть на победоносного вождя; неслись отовсюду поздравления, пожелания дальнейших успехов, милости коронованных особ. Сардинский король, выразив Императору Павлу глубокую признательность за все им совершенное для восстановления прежних порядков, обращался с самыми любезными письмами и к самому Суворову, называл его "бессмертным", изъявлял желание служить в армии под его начальством; братья короля тоже просились в русскую службу. Не довольствуясь словами, Карл Эммануил даровал Суворову высшие награды, какие только существовали в королевстве; сделал его "великим маршалом пьемонтских войск и грандом королевства, с потомственным титулом принца и кузена короля", так что с этого времени и сам король, и его братья подписывались в письмах к Суворову: "Votre tres-affectionne cousin". Город Турин, следуя примеру своего монарха, тоже почтил Суворова знаком особенной признательности: депутация от города прибыла в Асти и поднесла победоносному фельдмаршалу золотую шпагу, осыпанную драгоценными камнями, с благодарственною надписью. Множество поздравительных и признательных адресов получил Суворов также из разных частей Италии. Даже камердинер его, Прохор Дубасов, попал в колею милостей: Сардинский король наградил его двумя медалями за заботы по сбережению здоровья Суворова 1.
Император Павел был чрезвычайно рад, что его подданный, предводитель русских войск, сделался предметом такого внимания и отличий, что и высказал в любезном рескрипте на имя Сардинского короля, благодаря его за великодушную оценку заслуг Суворова и русской армии. И самому Суворову Государь выразил по этому поводу свое благоволение, как бы не желая упустить случая - сделать ему приятное. Дозволив принять отличия, пожалованные Карлом Эммануилом, Государь написал: "чрез сие вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы между собою все почитаются роднею".

Не только Россия и Италия чествовали русского полководца и восторгались при его имени; в Англии он тоже сделался первою знаменитостью эпохи, любимым героем. Этому отчасти способствовали прославленные странности Суворова, и Англичане, между которыми столько эксцентриков, смотрели в то время на причуды и выходки Суворова довольно благосклонно. Газетные статьи, касающиеся Суворова и его военных подвигов, появлялись чуть не ежедневно; издавались и особые брошюры с его жизнеописаниями, и карикатуры, способные вызвать улыбку и теперь. На одной он изображен в виде маленького, коренастого человека с огромной пастью; втыкая вилку в толпы Французов, пеших и конных, он пожирает их разом десятка по полтора и по два, целиком, с одеждою и оружием, так что изо рта его торчат ноги, головы, шляпы, сапоги, ружья и проч. На другой карикатуре торжествующий Суворов надел петли на всех пятерых французских директоров, которых и ведет в Россию; у них на лице забавно изображены ужас и отчаяние, а он, совершенно спокойный и самодовольный, держит веревку и толстыми, коротенькими своими ногами, в сапогах с длиннейшими шпорами, марширует тихим шагом, покуривая трубку и не оглядываясь на своих пленников 2. Имя Суворова сделалось даже предметом моды и коммерческой спекуляции; явились Суворовские прически, Суворовские шляпы, Суворовские пироги и проч. В театрах пели в честь его стихи, на обедах пили за его здоровье; по словам русского посланника в Лондоне, графа С.Р. Воронцова, Суворов и Нельсон были "идолами английской нации, и их здоровье пили ежедневно в дворцах, в тавернах, в хижинах". По его же словам, на всех официальных обедах, после тоста за здоровье короля, провозглашалась здравица Суворову; мало того, однажды, после смотра Кентской милиции и волонтерам, когда лорд Ромней угощал короля и все 9,000-ное войско обедом, король провозгласил первый тост за здоровье Суворова 3.

Суворовские портреты пошли теперь сильно в ход. С.Р. Воронцов обратился к Суворову с просьбою - выслать свой профиль для награвирования и когда получил желаемое, то благодарил в выспренних выражениях, говоря, что ему, Воронцову, не дают покоя, все неотступно просят портрет, все жаждут иметь изображение героя. Тоже самое происходило почти во всей Европе. Известный корреспондент Екатерины II Гримм, находившийся в 1799 году русским резидентом в Брауншвейге, пишет С.Р. Воронцову, что принужден постоянно принимать целые процессии желающих взглянуть на миниатюрный портрет Суворова, подаренный ему, Гримму, Суворовым после последней Польской войны, и теперь, вследствие не прекращающихся просьб, заказал с портрета гравюру. В России слава Суворова доведена была патриотическим чувством до апогея; он составлял гордость своего отечества; в современной корреспонденции беспрестанно наталкиваешься на слова: "приятно быть русским в такое славное для России время". Как ни щедро император Павел награждал Суворова, но русскому обществу всего этого казалось мало; ожидали чего-нибудь особенного, доселе не бывалого, и на этот предмет носились разные слухи. Дело не ограничилось одной молвой: в московском воспитательном доме напечатали рисунок новой звезды, якобы учрежденной Государем для пожалования собственно Суворову, и рисунок этот продавался по 25 коп. за экземпляр, а так как ничего подобного не предполагалось и слух пущен был ложный, то приказано было разыскивать выдумщика.

Таким образом Суворов, сидевший в Асти, был предметом всеобщего любопытства, изумления и чуть не благоговения в антиреволюционной Европе, а в революционной Франции возбуждал ужас; там весьма многие считали неизбежным скорое вторжение русского полководца в пределы республики, и составлялись пари на счет продолжительности срока, нужного ему, чтобы достичь Парижа. Эти два хора друзей и врагов, благоприятелей и зложелателей, были явлением естественным; ненормальным представлялось лишь отношение к делу Австрийского правительства, Больше всех была обязана Суворову Австрия, а от Австрийского императора Суворов не видел еще ничего, кроме комплиментов и крупных неприятностей. В документах того времени беспрестанно встречаются указания на это обстоятельство; даже в переписке лиц дипломатического мира оно нередко служит предметом недоумения и негодования.

Имея в Асти досуги, Суворов по своему неизменному правилу занимался обучением войск; цепь учений, маневров, смотров не прерывалась. В лагерь стекались толпы любопытных; они с напряженным вниманием производили над русскими войсками наблюдения, силясь уловить в их устройстве и порядке службы тайну постоянных побед. Не ограничиваясь школою учебного поля, Суворов продолжал давать австрийским генералам наставления в военном деле. Совершенно верно относя поражение Штрауха и Рогана раздроблению их сил, Суворов указывал Гадику, что его 13,000-ный корпус слишком разбросан, ибо в главном отряде остается всего два батальона; что кордонная линия всегда может быть опрокинута, потому что неприятель по своему усмотрению выбирает один пункт для нападения; что все пути и тропинки следует занимать не для упорной их защиты, а только для наблюдения, дабы дать время сосредоточенным главным силам поспеть на встречу противника, где потребуется. Барону Краю Суворов писал, что "ни одного поста не должно считать крепостью; нет стыда уступить пост превосходному в числе неприятелю; напротив, в том и состоит военное искусство, чтобы во время отступить без потери; упорное же сопротивление для удержания иного поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придется все-таки отдать его превосходному неприятелю.... Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже самого поста".

Из этих коротеньких инструкций видно, как здраво смотрел Суворов на кордонную войну, излюбленную Австрийцами. В письмах своих Разумовскому он тоже не раз говорил про фальшивое направление их военного искусства и упоминал про "знаменитый Лассиев кордон" в последнюю Турецкую войну, который Турки прорывали когда хотели и где хотели. Приведенные наставления доказывают, что Суворов вовсе не требовал одоления неприятеля всюду, при всякой встрече, во что бы то ни стало, как это многие полагают. Он только не вводил отступательный принцип в обучение войск, как начало деморализующее, и оттого, в беседах с людьми противоположной военной школы, стоял в качестве военного педагога безусловно за свою наступательную теорию, не допуская иногда и таких изъятий, которые сам делал на практике. Однажды Мелас, будучи раздражен сарказмами Суворова на счет ретирад, сказал ему с досадой: "да, я ведь и забыл, что вы генерал Вперед". Суворов отвечал ему: "правда, вперед; но иногда оглядываюсь и назад, однако не для того, чтобы бежать, а чтобы напасть". Все это Меласу и другим было не вразумительно, и уроки Суворова принесли некоторую пользу лишь на то время, как он командовал Австрийцами, дальне же не пошли. Он был слишком оригинален для рутинеров и педантов. Он сам говорит в одной коротенькой записке, написанной перед выступлением из Италии: "у меня правило - атаковать, не обороняться и слабому отряду благовременно уступать сильнейшему; но методику я вывесть не мог".


И в Асти, и в Александрии, и в других местах продолжительного пребывания, Суворов вел свой обычный образ жизни, с незначительными лишь изменениями, которые вызывались обстоятельствами. Вставал он чуть свет, несколько раз в день обливался холодною водой, ходил одетый в легкую летнюю материю, обедал в 8 часов; работал в кабинете прилежно и много. Его посещали довольно часто, особенно в последнее время, иностранцы, преимущественно Англичане, люди родовитые или высоко стоящие; он с ними беседовал о предметах литературы, современной политики, военного дела. Беседа велась преимущественно за столом, оттого зачастую обедало у Суворова много приглашенных; он даже переносил срок обеденного времени с 8 на 9 часов утра, говоря с забавною серьезностью, что этого требует приличие, так как Англичане садятся за стол позже всех европейцев. Обеденное время служило для Суворова отдыхом и развлечением; он был за столом весел, разговорчив, шутлив, засиживался долго, иногда часа по три, и оттого зачастую съедал и выпивал лишнее. К концу обеда Суворов обыкновенно начинал дремать, так что кто-либо из адъютантов подходил к нему и напоминал, что время вставать из-за стола, или камердинер Прохор толкал его без церемонии под бок, говоря: "пора, сударь, спать". Имели они также полномочие - удерживать хозяина от излишества в еде и питье, только это право, или лучше сказать щекотливая обязанность, не всегда исполнялось с успехом.


Обед бывал обыкновенно прескверный, особенно в постные дни, и только привычные люди могли им удовлетвориться; прочие или почти ничего не ели, вставали из-за стола голодные и отправлялись куда-нибудь наверстывать недостатки Суворовской кухни, - или же, заставив себя сделать честь знаменитому хозяину, расстраивали желудок и принимали лекарство. За столом же Суворов давал полный ход своим причудам; приказывал обносить водкой того, кто после молитвы Отче наш не сказал аминь; смотрел, чтобы кто-нибудь не просыпал невзначай соль; декламировал финские песни; осыпал сарказмами тех из приглашенных генералов, кто каким-нибудь неловким выражением или поступком становился в разрез с Суворовским складом понятий. Насмешек Суворова боялись все, не исключая даже таких уважаемых им лиц, как Дерфельден. В отношении своей нетерпимости, а также всяческих странностей и причуд, Суворов сделал в Италии успехи; по мере того, как положение и знаменитость его возрастали, он стеснял себя все меньше, и выходки его переходили иногда из обыкновенных невинных чудачеств в распущенность и непристойность. Так, он часто появлялся в окне голый, т.е. в своем излюбленном домашнем летнем костюме, в котором несколько лет назад принимал визит Платона Зубова. Заурядные чудачества шли своим чередом; Меласа он часа по два держал, рассказывая ему про русскую масленицу, про блины, передавал ему эпизоды русской деревенской жизни, учил произносить трудные русские слова и проч., или давал косвенные военные наставления, цитируя свое боевое прошлое. Мелас хлопал глазами, пыхтел, потел, пока наконец вырывался из этой пытки, и по поводу Суворовских самовосхвалений замечал Фуксу, что этот человек подавляет своей гордыней, на что впрочем имеет и право. Разговаривая с лордом Бентинком, Суворов все натягивал свои якобы спускавшиеся чулки, намекая на желание получить орден Подвязки; принимая молодого комиссариатского чиновника, получившего поручение - купить для армии 5,000 пар сапогов, он бросился к нему на шею и вскричал: "иди спасать Европу". В Асти его навестил один
85-летний маркиз, пожелавший познакомиться с героем эпохи; дряхлый старик с трудом втащился в приемную; Суворов его обнял, расцеловал и посадил, сам пред ним стоял и беспрестанно называл "папенькой", а окружающим пояснял, что юность должна чтить маститую старость. Состоявший при нем Фукс попал однажды под боевой огонь и, чтобы избавиться от подобных сюрпризов на будущее время, сознался Суворову, что боится. "Не бойся ничего", сказал ему Суворов: "держись только около меня, я ведь сам трус".
Предыдущая                                                                     Дальше
Конструктор сайтов - uCoz