 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
17.04.2024, 02:29 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Глава тридцать вторая
Итальянская кампания: перемена театра войны; 1799.
Все подобные шутки, выходки и дурачества практиковались почти исключительно в людях, в обществе, за столом; в кабинете же, за деловыми занятиями, особенно глаз на глаз, им не было места, Тут Суворов являлся совсем другим человеком, и разве только немогузнайство, или что-нибудь равносильное, могло вызвать в нем какую-нибудь выходку чудака. Если он диктовал приказания, исполнитель не смел вымолвить ни слова; при докладах также надлежало держать ухо востро и быть крайне внимательным. Только приспособившись ко всем требованиям Суворова, лица, состоявшие при нем, приобретали апломб и уверенность в себе, не боялись своего начальника и даже во многих отношениях вертели им по своему усмотрению.
Непроизводительно для целей войны проходили недели в Асти. Тем временем дипломатия работала, но различие целей всех трех союзников клало на эту работу печать не созидания, а разрушения. Чего не успели сделать Суворовские победы, то не могло быть исполнено переговорами, рассуждениями и убеждениями.
Еще весной предполагалось расширить союз привлечением в него Пруссии, северных германских владений, Дании и Швеции, а также дополнить задачу коалиции исторжением Голландии из рук Франции. Проект расширения союза не удался, но мысль о предприятии против Голландии не была оставлена. Родилась она в Лондоне; вырвать из рук неприятеля голландский флот и завладеть им или хоть истребить его, - было мечтою Лондонского кабинета, которая прикрывалась официальною целью - уничтожить Батавскую республику и восстановить прежний порядок. Эта лицевая сторона предприятия совершенно отвечала взглядам Русского Императора, а потому он сразу одобрил мысль и, не ожидая решения подробностей, приказал снаряжать войска и флот для экспедиции против Батавской республики. Тоже самое делалось в Англии; герцог Йоркский был назначен главнокомандующим союзными силами; приготовления производились с чрезвычайным спехом, но заключенный между двумя державами договор содержался, по настояниям из Лондона, в секрете от Австрии.
Суворову было сообщено о морской экспедиции к берегам Голландии, как о предприятии решенном. Он постоянно был противником крупных десантов с обширными военными целями и потому пришёл в отчаяние от такой новости, представлял себе будущность предприятия в самом мрачном свете и говорил: "Господи, да не буду я пророком". Опасения его сбылись, хотя и по другим причинам 1.
Как только Венский кабинет проведал про секрет Англии и России, он прежде всего позаботился приспособить Голландскую экспедицию к своим интересам, а именно решил направить дело к возвращению Нидерландов под владычество Австрийского дома, и принялся расчищать себе путь прокламациями к бельгийскому народу, дипломатическими нотами и проч. Следующею ступенью к цели являлось предполагавшееся в то время новое размещение союзных войск по театрам войны. Первоначально было проектировано - Римскому- Корсакову и принцу Конде занять Швейцарию и вторгнуться во Францию, но потом план этот изменился. Между Петербургом и Лондоном решено было оставить в северной Италии одни австрийские войска, в Швейцарии сосредоточить все русские под начальством Суворова, которые и предназначались для вторжения во Франш-Контэ; эрц-герцог Карл должен был прикрывать их правый фланг, а австрийские войска в северной Италии - левый; наконец, весь этот план решено приводить в исполнение по совершенном утверждении союзников в Италии и Швейцарии. Предложение Англии и России сообщено было Венскому двору, который потребовал в нем изменения: эрц-герцогу Карлу действовать на нижнем Рейне, войдя в связь с англо-русским десантным корпусом в Голландии и стараясь поднять в Бельгии восстание против Французов, а для связи эрц-герцога и Суворова учредить небольшую промежуточную армию. Кроме того, Австрийское правительство предлагало отложить до будущего года вторжение в пределы Франции, перемещение же русских войск из Италии в Швейцарию исполнить безотлагательно, но постепенно. Не усматривая в этом контрпроекте никаких задних мыслей, Император Павел согласился. Для него имело важность лишь то, что главное - вторжение во Францию - оставалось во всей своей силе, хотя исполнение и отлагалось; кроме того ему было очень приятно, что это главное предприятие поручалось его войскам и его полководцу.
Суворов расходился со взглядами своего Государя на существенную часть вопроса. Он многократно говорил, что вторжение во Францию подымет все её население на защиту родины и что пока республиканская армия не заявит себя за прежнее правительство, до тех пор восстановление старого режима окажется исполнимым лишь на бумаге, на языке у проходимцев-эмигрантов и в голове политических мечтателей 7. Прежде, при Екатерине, он был другого мнения, но с тех пор много прошло времени и много набралось новых фактов. Однако он не навязывал своего взгляда и не упорствовал в его принятии, так как это было вопросом высшей политики, куда ему вторгаться не подобало. Но он был безусловно против мечтательных предположений о немедленном вторжении в республиканские пределы и считал это возможным лишь в будущую кампанию, в чем и сошелся со взглядами Венского кабинета. Такое совпадение было случайным; с первых же шагов применения основного положения к делу, главнокомандующий оказался в разноречии с венскими прожекторами. Надо заметить, что план нового распределения армий по театрам войны был принят союзными кабинетами и сообщен к исполнению до сражения при Нови (получен позже), следственно когда судьба Италии еще не была решена окончательно. Несмотря на это император Франц приказал Суворову - приводить в исполнение новый план безотлагательно. Суворов не мог согласиться с пользою подобной поспешности; даже после победы при Нови он был убежден, что дело изгнания Французов оканчивается лишь завладением Генуэзской Ривьерой и последними французскими крепостями; что нужно обеспечить за собою зимние квартиры для успешного приготовления к новой кампании; что требуется около двух месяцев времени для упрочения сделанных в Италии завоеваний. Кроме того русские войска не так были снаряжены, чтобы вести горную войну отдельно от Австрийцев; их требовалось предварительно снабдить необходимыми запасами, зарядами, горными орудиями, понтонами; нуждались они также в офицерах генерального штаба, знакомых с краем. Наконец надлежало принять в расчет, что по первоначальному плану, Суворов должен был идти в Швейцарию только с 11.000 Дерфельдена, а император Франц требовал, чтобы он сменил также и Гадика. Это было уже физически невозможно, так как корпуса Дерфельдена едва хватило бы на смену Гадика, и Суворову пришлось бы, по словам его письма к Ростопчину: "одному со свитою прибыть к Римскому-Корсакову на своем буцефале". Обстоятельство это было устранено дозволением Императора Павла взять в Швейцарию, кроме Дерфельдена, почти весь корпус Розенберга, но большая часть прочих невыгодных сторон нового плана, на которые указывал Суворов Австрийскому императору, остались во всей своей неприкосновенности.
Все эти доводы не привели однако ни к чему. Венский двор настаивал на немедленной смене войск, не слушая никаких резонов; разрешил оставить войска Гадика на прежних их позициях лишь на некоторое время и подтвердил Суворову - не выводить из Италии "ни одного австрийского солдата". Венский двор опасался, или делал вид, что опасается, - за свои собственные владения, за Германию, за только что завоеванную Италию, и взаимные отношения между ним и русским полководцем становились все хуже. Еще раньше, тотчас после победы при Нови, Суворов отправил к Императору Павлу оригиналом полученное из Вены повеление, делавшее эту победу почти бесцельною (см. главу 31). Вместе с тем он писал Ростопчину (около того времени уже первоприсутствующий в коллегии иностранных дел и граф), что не может продолжать службы, "когда хотят операциями править за тысячи верст, не зная, что всякая минута на месте заставляет оные переменять". Он жаловался, что его "делают экзекутором какого-нибудь Дитрихштейна и Тюрпина" (члены гофкригсрата) и просил доложить Государю, что после генуэзской операции будет ходатайствовать о своем отозвании формально. Через два дня он пишет Ростопчину снова, почти тоже; говорит, что болен и изнурен духом и "что должен вскоре в каком ни есть хуторе или гробе убежища искать". Ростопчин убеждает его - отказаться от этого намерения. "Заклинаю вас спасением Европы, славою вашею", пишет он: "презрите действие злобы и зависти, вы им делами вашими с младых лет подвержены были... Как могут заграждать вам путь те, коих вы научили побеждать и остановили бегущих, забывающих стыд, верность и страх Господень". В другом его письме читаем: "молю вас со слезами и на коленях у ног ваших, - оставайтесь и побеждайте. Вам ли обижаться гнусными хитростями коварного правления, вам ли ждать соучастия в главе вашей от гнусных генералов, кои дожили, а не дослужились до сего звания? Вы их оставите - и они докажут, что их участь -или ничего не делать, или быть повсеместно битыми". Однако все это были слова, хотя бы и справедливые, а Суворову, в его трудном положении, требовалось нечто другое.
Венские распоряжения о спешном перемене театра войны подбавили горечи. "Сия сова, не с ума ли сошла", пишет Суворов про Тугута: "или того никогда не имела?" Про эрц-герцога Карла он говорит: "эрц-герцог мне без стыда относится, что ему только велено пещись о закрытии наследственных земель, как будто земель только и есть!... Он близь четверти года оставался в унтеркунфте под кровлею". Про австрийских генералов, своих недоброжелателей, отзывается так: "найдет ли кто их, чтобы не был мерсенер или бродфрессер? Всякий зависит от сателитов гофкригсрата и держится один другого их кабалами... Я с неделю в горячке, хотя еще на ногах; давно всеподданнейше прошу об отзыве: развалин храма Темиры зреть не могу" 8. Императору Павлу Суворов откровенно излагает и свою скорбь о минувших неприятностях, и свое недоверие к будущему. "Начало моих операций будет и должно зависеть единственно от обстоятельств времени, назначение которому венский гофкригсрат делает по старинному навыку к таковым идеальным политическим выметкам. Беспрерывные оттого последовавшие военные неудачи, помрачавшие славу австрийского оружия, не научили его еще поныне той неоспоримой истине, что от единого иногда мгновения разрешается жребий сражения". Про будущие операции он говорит, что для успеха их необходимее всего единодушное содействие всех союзных войск, а между тем именно в этом и сомневается, выражая опасение, "чтобы эрц-герцог Карл и генерал Мелас, порабощенные гофкригсрату, не отозвались неимением особенного от оного на то повеления". Не ожидает он успеха и от их демонстраций, предписываемых планом, говоря, что лучше сосредоточивать войска для важных операций, чем разбивать их для побочных целей на мелкие части.
Вместе с беглым критическим разбором минувших действий и будущего плана, Суворов посылает другое донесение, прося у Государя прощения, что в скорби сердца упомянул об увольнении в отечество. Он привык переносить с презрением личные обиды, "но когда наглостью и дерзновенностью союзного, облагодетельствованного кабинета оскорблялись некоторым образом слава и достоинство монарха моего и победоносного мне вверенного его оружия, - тогда долгом поставлял я уклониться в мирное жилище". Письмо это было вызвано милостями и новыми выражениями благоволения и доверия Государя к своему знаменитому подданному. Император Павел не только на него не гневался, но был тех же мыслей об австрийской политике. Не мог русский государь, даже и не с темпераментом Павла Петровича, читать хладнокровно донесения победоносного полководца, где говорилось, что несмотря на победы, поднявшие пригнетенный дух Австрийцев, он, Суворов, получает от Римского императора "токмо равнодушные письма, наполненные иногда выговорами, или же предписаниями - относиться в такой отдаленности о всех военных операциях предварительно к нему". Не мог он не согласиться и со словами Суворова: "не понятны для меня Венского двора поступки, когда единое мановение Вашего Императорского Величества - возвратить войска в империю Вашу - может ниспровергнуть все заносчивые его умыслы".
Венскому двору, впрочем, не было никакого расчета затрагивать "славу и достоинство Русского Государя и его победоносного оружия", потому что Россия представляла еще из себя колодезь, из которого Австрии приходилось пить. Но собственные свои интересы были для последней так дороги, а близорукость руководителей её политики так велика и средства к достижению целей до того не разборчивы, что подтасовка, благодаря Суворову, обнаружилась в игре раньше, чем было полезно для Австрии, и имела подобие посягательства на чужое достоинство. Своекорыстные виды Венского двора в особенности скоро обнаружились по отношению к итальянским владетелям, преимущественно к Сардинскому королю. Мы уже знакомы с этим предметом и видели, что распоряжения Суворова, измененные или отмененные Венским кабинетом, частью исходили прямо из повелений Императора Павла, частью принимались самим Суворовым, но совершенно соответствовали направлению политики Петербургского кабинета. В Вене забили тревогу; полетели дипломатические ноты в Петербург; была пущена в ход угроза, что в случае вызова Карла Эммануила с острова Сардинии в Пьемонт, австрийские войска будут оттуда выведены в Ломбардию. Тем временем Суворов послал Пьемонтскому королю приглашение - возвратиться в свои владения твердой земли и сообщил об этом Разумовскому; но посол не посмел передать такой новости Тугуту, а стал умолять Суворова - отсрочить исполнением опасной меры. Подоспело затем и решение из Петербурга; устраняя повод к размолвке, Император Павел уступил желанию союзника. Из Вены послано Суворову соответствующее повеление и поставлена ему на вид его обязанность - беспрекословно исполнять повеления Венского кабинета.
Суворов попал в положение щекотливое, однако сообщил Карлу Эммануилу, что союзные дворы решили отложить возвращение Его Величества в Турин до более благоприятного времени, когда Французы будут изгнаны из всей северной Италии. Между тем Карл Эммануил, на основании прежнего решения Павла I, прислал к Суворову своего наместника, графа Сент-Андре. Сент-Андре понял свое неловкое положение, старался сообразоваться во всем с австрийским уполномоченным, но возобновил предположение о сборе пьемонтских войск и милиций. Суворов передал это на усмотрение Венского кабинета, но получил отрицательный и неприятный ответ. Кроме того ему сообщалось, что император не соизволяет на принятие им, Суворовым, звание фельдмаршала сардинских войск, ибо пока австрийская армия занимает Пьемонт, не может быть настоящей сардинской армии. Сардинский же король тем временем готовился к отъезду, так как, по затруднительности сообщений острова Сардинии с материком, не получил еще посланного ему приглашения остаться, а герцог Аостский уже прибыл в Ливорно и писал оттуда Суворову, что будет скоро "иметь счастие лично познакомиться с освободителем Италии". Суворову пришлось изворачиваться; он отклонил свидание с герцогом Аостским, приехавшим в Александрию; скрепя сердце, не дозволил ему переселиться в поместье близ Турина, указав на другое, более уединенное местопребывание, и до самого своего отъезда из Италии с ним не виделся. Извещение короля Сардинского о предстоящем его возвращении было отослано в Петербург; туда же пошло и прошение священной коллегии кардиналов, правившей делами Римской церкви, вместо находившегося в заключении папы. От коллегии являлась депутация и к самому Суворову, но свидание это, в виду венской политики, не могло повести ни к какому результату.
Таким образом вся почти Италия обратилась за покровительством к Русскому Императору; к нему же стремились надежды и многих других второстепенных государей европейских, потому что французская революционная пропаганда и алчные замыслы Австрии были для всех Сциллой и Харибдой, которые одинаково грозили гибелью. Со своей стороны Австрия хотя нуждалась еще в союзе, но уже тяготилась присутствием союзников там, где настало время пожинать плоды в свою собственную пользу. Такою представлялась ей в тот момент Италия; русские войска, и в особенности их предводитель, были там уже не только бесполезными, но прямо вредными. Надо было сбыть с рук во что бы то ни стало, чем скорее тем лучше, этого неподатливого человека, этого воителя за принципы, верного и убежденного исполнителя воли своего Государя. Ревность и зависть подсказывали тоже самое. Несколько игриво, но в сущности верно писал в сентябре Гримм графу С.Р. Воронцову: "если держаться одной газеты Венского двора, Суворов командует армиею невидимо, подобно тому, как Провидение управляет землей, с тем лишь различием, что Провидению иногда служили молебны, тогда как о Суворове не упоминалось. Вы мне разъяснили дело; я не знал, что главное начальствование принадлежало Тугуту и что Суворова взяли только для того, чтобы снабдить барона первым адъютантом. Надо сознаться, что генералиссимус Тугут выказал большое уменье в выборе людей и что он напал на человека самого покладистого, способного вполне подчиниться его дурацким идеям".
Было бы конечно лучше, если бы поворот во взглядах Русского Государя на австрийскую политику произошел раньше. Но этому препятствовала дальность расстояния для сношений, желание Павла I довести дело до конца на благо монархической Европе, извороты Венского кабинета, присутствие в Вене такого посланника, как граф Разумовский, и проч. Разумовский, гордый и надменный со своими, Русскими, был покорнейшим слугой Тугута и свои дипломатические способности употреблял не столько на проведение в Вене взглядов и воли Русского Государя, сколько на истолкование Петербургскому двору Тугутовских идей в самом выгодном свете. В числе словесных высочайших повелений, мы находим еще 31 декабря 1798 года такое: "отставить Разумовского, а вместо него Колычева". Быть может, это был простой взрыв вспыльчивости Павла I, так как повеление осталось не исполненным, но оно вместе с тем показывает, как давно начали появляться поводы к неудовольствию Государя на посла. В 1799 году, марта 31, последовало повеление - назначить помощником Разумовскому по военной части Колычева; но Разумовский ревниво отстранял его от дел и не допускал до переписки с Суворовым, сам же между тем продолжал свои извороты, больше всего опасаясь раздражать желчного Тугута. Но такой образ действий только затягивал дело, ни мало его не исправляя, и неудовольствие Государя и Суворова на Разумовского увеличивалось. В последних числах июля было выражено ему Государем негодование в весьма категорической форме, с изложением всех причин, и сказано: "я желал бы также, чтобы вы, при каждом сношении вашем с бароном Тугутом, помнили, что вы русский и посланник мой в Вене по моим делам". Вслед затем получено было в Петербурге первое прошение Суворова об отставке, препровождено к Разумовскому и повелено испросить по этому поводу особую аудиенцию у Австрийского императора, которому объявить, что если Венский кабинет не изменит своего поведения относительно фельдмаршала, то последний уполномочен собрать русские войска в одно место и действовать по своему усмотрению. Разумовский, получив это повеление, сообщил Суворову, что так как русские войска с ним, Суворовым, предположено ныне перевести в Швейцарию, то угроза Государя уже теряет свое значение, а потому он, Разумовский, решился ее не передавать, в интересе сохранения союза, в чем и надеется получить одобрение фельдмаршала. Суворов ответил сухим письмом, в котором изложил полное свое несогласие с мнением посла, прибавив: "вообще, где некоторым образом оскорбляется слава оружия Его Величества, там потребны твердость духа и большая настоятельность". О "неуместной деликатности" Разумовского Суворов сообщил Ростопчину, говоря, что "усильнейшие настояния русского посла и большая твердость в Вене, были бы для дел службы в течение нынешней кампании гораздо полезнее". Вместе с тем Суворов объявил, что он прекращает свои сношения с Разумовским, а будет во всем относиться к Колычеву. Письмо его было конечно доложено Государю, до которого приблизительно в тоже время дошло и ответное донесение Разумовского. В своей длинной депеше посол пытался оправдаться лично и оправдать политику Тугута, говоря между прочим, что "передал Австрийскому императору слово в слово все то, что высочайшим повелением было предписано", тогда как Суворову написал, как мы видели, совершенно другое. По всей вероятности, это обстоятельство окончательно убедило Павла I в непригодности Разумовского для поста, им занимаемого, почему его и заместил в скором времени Колычев. А Суворов, в одном из первых обращений своих к Колычеву, просил его "исправить колеблемость общего блага наипоспешнейше и исторгнуть его из опасности", находя, что для этого "лучше дело трактовать посторонним образом, нежели от моего имени, терзаемого и в горячке от сателитов Тугута". Суворов был прав, но дело зашло уже слишком далеко, да и барон Тугут не благоволил к Колычеву в той же мере, в какой был расположен к Разумовскому, и несколько времени не хотел даже входить в официальные с ним сношения.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа