 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
26.04.2024, 10:15 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В Астрахани, на Кубани и в Кременчуге, 1780-1787.
Операция переселения не удалась. Тотчас после дела на р. Малой Ее, Суворов сообщил Иловайскому, что ногайские Татары, принявшие русское подданство, не могут в том году перекочевать в уральскую степь. Но неудача принесла не одни отрицательные результаты: поражение джамбулуков распалило злобу кочевников, и между мурзами составился заговор, душою которого был Тав-султан. Мятеж запылал почти общий; несколько русских мелких отрядов были или изрублены, или принуждены ретироваться; Тав-султан сделал отчаянное нападение на Ейскую крепость, в течение трех дней пытался овладеть ею, но не имея ни пушек, ни ружей и действуя одними стрелами, потерпел неудачу. Только из опасения ежеминутного прибытия Суворова, Ногайцы бросили Ейск и удалились за Кубань, причем лишь трое старых мурз остались верными России. в числе их Муса-бей.
Потемкин был недоволен Суворовым за начатое им переселение Ногайцев в уральскую степь, тем пуще, что на это не последовало еще высочайшего повеления. Он не преминул высказать Суворову свое неудовольствие и велел тщательно наблюдать за Шагин-гиреем, который находился в это время в Тамани, куда бежал из Крыма, Затем Потемкин приказывает Суворову отправиться в Тамань и велеть Шагин-гирею немедленно продолжать путь в русские пределы, а если не послушается, то употребить силу. Суворов должен был вручить Шагину письмо Потемкина; в письме этом, сухом и довольно грозном, Потемкин говорит, что до тех пор не даст просимого Шагином дозволения послать курьера к Императрице, пока он, Шагин, не переселится внутрь России; что сношения его с возмутителями известны; что он ничего хорошего этим не добьется и т. под. В бумаге к Суворову, упоминая с сильным неудовольствием про набеги мятежных Ногайцев, Потемкин предписывает ему раз на всегда пресечь такую дерзость сильным поражением — и истреблением мятежников; желающих же переселяться за Кубань не насиловать ни коим образом. Он говорит резко, что его предписания не соблюдены с должною точностью, и что «тамошние народы, видя поступки с ними, не соответствующие торжественным обнадеживаниям, потеряли всю к нашей стороне доверенность».
За невозможностью вникнуть в мелкие подробности дела, трудно решить, кто тут прав и кто виноват. Если взять в соображение, что Суворов никогда не годился в слепые исполнители чужой воли и во всякое дело вносил свои собственные воззрения, то пожалуй Потемкин имел причины быть им недовольным. Если же принять в расчет, что Суворов близко знал прикубанский край и его жителей, имел с ними не раз дело и всегда хорошо ладил; что наконец он сам постоянно держался человеколюбивых способов действия и внушал тоже самое своим подчиненным, то едва ли в этом отношении он мог перед Потемкиным провиниться. Потемкин был руководителем дела издали. Суворов же орудовал им непосредственно; поэтому не все, считаемое Потемкиным в распоряжениях Суворова ошибочным, было действительно ошибкой. Не поторопись Суворов переселением Ногайцев, выжди он приказания Потемкина, — произошли бы те же самые беспорядки, если не хуже; ручательством в том все положение тогдашних обстоятельств. Переселение было в самом своем основании насилием; замаскировать это основание до полного сокрытия истины и желать, чтобы все устроилось и уладилось гладко, исполнилось якобы по доброй воле переселяемых, значило желать невозможного. Подобное самообольщение есть удел высших руководителей, хотя виноватыми в разочаровании остаются обыкновенно исполнители. При всем том нельзя не согласиться, что некоторые замечания Потемкина Суворову справедливы; например, что ногайское возмущение застало силы кубанского корпуса слишком раздробленными; впрочем крупных дурных последствий от этого не произошло никаких.
Поводы к неудовольствию Потемкина продолжались. Шагин-гирей не показывал готовности исполнить его волю; приходилось прибегнуть к насилию, т.е. арестовать его. Суворов. находясь уже на марше в закубанскую экспедицию, не мог сам этого исполнить, а приказал таманскому начальнику, генерал-майору Елагину. Курьер, посланный с приказом. проезжал ночью через Копыл, где должен был получить конвой, но остался там до утра, потому что комендант тал и не приказал себя будить ни для какого дела. Утром курьер получил конвой, но слабый, всего из 30 казаков; на него напала шайка Абазинцев в сотню человек и принудила вернуться: новая потеря времени. После того отправился целый казачий полк, но было уже поздно. Какой-то доброжелатель предупредил Шагин-гнрея о готовившемся ему сюрпризе в ночь, перед приездом курьера; Шагин со своею свитой вскочил на лошадей и поскакал к Кубани. Тут он нашел готовые лодки, не прибранные потому, что Елагин не знал ничего, что уже было известно Шагину. Вслед затем прибыл к Елагину курьер; прочитав ордер, Елагин бросился с казаками вдогонку за беглецом, но тот уже успел переправиться на другой берег и поскакал к закубанским горцам.
Суворову снова досталось. Потемкин писал ему: «я смотрю на сие с прискорбием, как и на другие странные в вашем краю происшествия, и рекомендую наблюдать, дабы повеления, к единственному вашему сведению и исполнению преподанные, не были известны многим». За Шагином приказано следить внимательно. 0 копыльском коменданте Потемкин месяцем раньше писал, что нимало не удивляется небрежению службы в копыльском отряде, ибо от тамошнего начальника ничего больше и ожидать нельзя. «Вы сами его к себе просили», прибавляет укорительно Потемкин 5.
Как принимал все эти замечания Суворов — мы не знаем; никакой частной его переписки за это время не сохранилось; но едва ли они скользили по нем, не причиняя боли. Делиться своим негодованием с Турчаниновым он конечно не мог; оставалось терпеть и ждать.
Исполняя приказание Потемкина о закубанской экспедиции. Суворов сформировал отряд из 16 рот пехоты, 16 эскадронов драгун, 16 донских полков и 16 орудий артиллерии. Большей части казачьих полков на лицо не было; Иловайский получил приказание идти с ними прямо к одному из конечных пунктов. Ногайцы были противником не страшным, и для победы над ними годился военачальник помельче Суворова, по победа тут была не первым, а скорее последним делом. Вся трудность заключалась в возможности настигнут Ногайцев, прежде чем они успеют уйти в недоступные горы. Успех экспедиции зависел исключительно от соблюдения её в тайне, и потому Суворов прибегнул к двум средствам: ночному скрытному походу и распусканию ложных слухов. Ночное движение было тем необходимее, что нут предстоял долгий, и притом почти в виду закубанских неприятелей. Фальшивая молва — средство слишком обыкновенное — в настоящем случае имела значение довольно важное, так как кочевники и вообще полудикие племена имеют одну общую черту: они по темпераменту своему замечательные вестовщики и ко всякой молве доверчивы.
Экспедиционный корпус выступил из Копыла 19 сентября. Пущен слух, будто Суворов уехал в Полтаву; что большая часть войск кубанского корпуса обращена внутрь России для близкой войны с Немцами, а меньшая часть назначена против Персии; что приказано Императрицею закубанских горцев не трогать и Ногайцев оставить в покое. Отряд пошел по правому берегу Кубани; двигался только ночью, соблюдая строгую тишину и не употребляя сигналов, ибо по ту сторону реки тянулись пикеты чутких горцев. Днем войска отдыхали с соблюдением всех предосторожностей, в скрытых местах. Поход был очень утомителен, несмотря на продолжительность отдыхов; войска шли в ночной темноте, большею частию без дорог, почти наудачу, по указанию казачьих разъездов; усталость людей увеличивалась от беспрестанных остановок (неизбежный спутник ночного похода) и переправ через многочисленные балки; 130 верст едва успели пройти вт» десять суток. При всех принятых предосторожностях, Суворов все-таки не мог пройти совершенно незамеченным. Комендант крепости Суджука, принадлежавшей тогда Турции, проведал про движение отряда и послал о нем разузнать. Суворов отвечал, что идет небольшая команда на помощь гарнизонам моздокской линии. В другой раз войска проходили открытым безлесным местом, где река не широка; Хатюкайцы открыли с того берега пальбу. На пальбу не отвечали, но Суворов потребовал к себе хатюкайского бея, сказал ему то же самое, что суджукскому турку, и сделал жестокий выговор, после чего бей стал плетью разгонять своих стрелков. Однако и тот, и другой случаи остались Ногайцам неизвестны, или по крайней мере не возбудили их подозрений.
Сентября 29 отряд с присоединившимися казаками Иловайского подошел поздно вечером к месту, против которого, Лаба впадает в Кубань. Еще раньше, на последнем привале, Суворов взошел на довольно высокий холм и осмотрел в зрительную трубу местность за Кубанью. Он увидел Ногайцев, косивших сено, и заметил вдали дым их становищ; значит они в горы нё ушли. В тот же день Суворов отдал приказ. На основании имевшихся сведений он предупредил войска, что будут 4 переправы: брод обыкновенный, брод в 7 четвертей глубины, брод по быстрине и наконец переправа вплавь. По быстрой воде приказано переходить нагим с вещами на головах; если лошадь быстрины не выдержит, то драгунам также нагим. Войскам отдыха нет до решительного поражения, истребления или плена неприятелей; если он не близко, то искать его везде. Пули беречь, работать холодным оружием. Драгунам и казакам с коней не слезать для добычи; на добычу идет четвертая часть войска, другая четверть прикрывает, остальная половина наготове: гибель грозит войску, которое все бросается на грабеж. Добыча делится пополам: одна половина на Государя, другая войскам; из этой половины казакам две трети 8.
Чтобы захватить Ногайцев врасплох, необходимо было произвести переправу ночью; поэтому 30 сентября войска простояли на своих вчерашних местах и тронулись лишь в 8 часов вечера, Пройдя 12 верст, подошли к переправе; казаки уже нащупывали броды. Броды были глубоки; пехоте пришлось раздеваться донага; переходила она держа ружья и сумы с патронами над головами, коченея в холодной воде, которая местами покрывала плечи. Для уменьшения быстрины, конница переправлялась несколько выше, везя на лошадях одежду пехотинцев и артиллерийские заряды. Река тут шириною больше 1 1/2 версты, но делится островом на два рукава, так что люди могли на полпути перевести дух. Противуположный крутой берег представлял собой наибольшее затруднение для кавалерии и артиллерии; последнюю, также и обоз, пришлось втаскивать на канатах по невозможности разработать в короткое время сколько-нибудь сносные подъемы, до того почва была тверда и камениста. Однако несмотря на все препятствия, переправа совершена вполне успешно, и Ногайцы остались в полном неведении близкой беды.
Пехота оделась и построилась; отряд тронулся дальше. Авангард состоял из казаков, драгун и батальона гренадер; он наткнулся на ногайский разъезд и взял его живьем; пленные послужили проводниками. Пройдя 12 верст от Кубани, близь урочища Керменчик, накрыли Ногайцев совершенно для них неожиданно. Они сначала оторопели, потом стали защищаться с отчаянием, но это продолжалось не долго. Сеча была жестокая по обоим берегам Лабы, особенно когда все пустилось в бег. К 10 часам утра пять ногайских аулов дымились. Русские были страшно утомлены, сделав ночной поход в 25 верст, кроме трудной переправы; Суворов дал отдых. Часа через два преследование возобновилось и продолжалось около 15 верст; с правого берега. Лабы перешли на левый, где произошло новое 4-часовое побоище, окончившееся на опушке густых лесов, куда скрылись Ногайцы с Тав-султаном. Переночевав, Русские не продолжали преследования, до того их силы были истощены, а отдыхали целый день. Ночью возобновилось преследование, по Ногайцы успели уже уйти далеко. Осталась одна орда, но также вдалеке; она разбежалась бы прежде, чем могли ее настичь. Суворов, согласно с мнением Иловайского, повернул назад, за Кубань 7.
Дело было кровавое; с обеих сторон ярость и злоба доходили до крайнего предела, Казаки мстили хищникам, от которых давно и много страдали их земли; никому не давали пощады, побивали без разбора стариков, детей, женщин. Ногайцы, хуже вооруженные, хуже предводимые, недисциплинированные, не имевшие понятия о строе, не могли противостоять Русским и гибли в огромном числе. Тягостное чувство бессилия доводило их до исступления. Одни убивали своих детей и жен; другие при последнем издыхании силились нанести какой-нибудь вред Русским. Больше 4000 ногайских трупов валялось на 10-верстном расстоянии, взято в плен до 700 ясырей и немалое число женщин и детей. Потеря Русских немногим превышала 50 человек, а добыча досталась большая: рогатого скота приблизительно 6000 голов, овец 15000; на обратном пути отряда она еще увеличилась.
Впечатление этого разгрома на Татар было большое, но различное, Ногайские мурзы прислали Суворову, в знак покорности, белые знамена, каялись и обещали вернуться на прежние кочевья, за исключением Тав-султана и некоторых других, которые не надеялись на искреннее прощение. На крымских же Татар побоище при Керменчике навело оцепенение и ужас; опасаясь такой же участи, они стали немедленно тысячами переселяться в Турцию.
Войска пошли еа зимние квартиры; Суворов с небольшою частью отряда направился прямо степью на Ейск. Путь лежал длинный, без малого 300 верст, и трудный; время стояло позднее; пришлось переправляться чрез большое число рек, настилать мосты из чего попало, либо переходить в брод по пояс. На беду мурза с несколькими Ногайцами, служившие проводниками, взяли направление слишком к северу, так что прибавили несколько десятков верст пути, и в отряде стал ощущаться недостаток продовольствия. Харчевого запаса достало в обрез, в последний день похода все было съедено без остатка, Пришли в конце октября.
Суворов посетил аулы окрестных покорных Ногайцев и свиделся там со многими старыми знакомыми. В числе их первое место занимал джамбулуцкий мирза, столетний Муса-бей, бывший враг Русских, но с недавнего времени их приверженец. Лаская и задабривая между Ногайцами влиятельных лиц вообще, Суворов однако отличал Муса-бея от других и выказывал ему особенное расположение, благодаря его личным качествам. Он был человек доброго сердца, постоянно помогал бедным, отличался верностью своим приятелям и постоянством, ненавидел роскошь, наблюдал в своем быту замечательную чистоту и европейскую опрятность, был лихой наездник и веселый собеседник, любил хорошо покушать и порядочно вышить; вдобавок ко всему оказывал Суворову расположение, похожее на отеческую любовь. Все это сближало Суворова с Муса-беем и питало в нем приязненное к престарелому мурзе чувство, которое некоторые писатели раздули в настоящую, искреннюю дружбу и указывали на это обстоятельство, как на черту своеобычной, причудливой натуры Суворова. Дружбы не могло быть, но желание поддержать с Муса-беем добрые отношения существовало, и Суворов пользовался всеми удобными к тому случаями. Так и теперь, по возвращении из экспедиции, узнав, что бодрый, крепкий старик собирается обзавестись новой женой, Суворов купил у казаков молодую, красивую черкешенку и подарил ее ему.
Зиму 1783-1784 годов Суворов провел в крепости св. Димитрия, где проживало и его семейство. Тут часто посещали его ногайские старшины, отсюда же он продолжал свою служебную переписку с Потемкиным, который, будучи закуплен успехом закубанской экспедиции, уже никаких не удовольствий и замечаний ему не заявлял.
Шагин-гирей продолжал скрываться за Кубанью. Если он не мог оттуда приносить России положительного вреда, то в состоянии был причинять ей беспокойства и затруднения, так как Порта искала к тому всяческих поводов, хотя у нее и не хватало духа пользоваться ими решительно и настойчиво. Надо бы, то выманить его оттуда, и Потемкин возложил это на Суворова. В ноябре Суворов получил рескрипт Императрицы и письмо Потемкина для вручения того и другого Шагину. Еще весной Екатерина писала Потемкину, что сговорчивость Шагин-гирея заставляет ее, Государыню, согласиться на его желание: — завоевать в Персии владение не меньше Крымского полуострова и проложить ему, Шагину, дорогу на шахский престол; до приступления же к этому делу, назначается ему 200000 рублей годового содержания. Засим в октябре она писала экс-хану тоже самое, с присовокуплением, что для его временного жительства назначается Воронеж. Это-то письмо Суворов и должен был доставить Шагин-гиреио вместе с Потемкинским, а также убедить его в необходимости беспрекословного повиновения, представив ему со своей стороны разные доводы, в особенности указав, что Порта никогда не отличалась такою к Крымским ханам щедростью. Не видно, чтобы за этим делом Суворов ездил на Кубань; вероятно он дал поручение кому-нибудь из своих подчиненных. Шагин-гирей поддался убеждениям не сразу и выехал из-за Кубани лишь весною 1784 года, Он прожил в России не долго; его заедали грусть и тоска по прежней власти, по минувшем величии. С дозволения Екатерины он отправился в Турцию, был принят по наружности приличным образом, но в Константинополь не пущен, а отвезен на остров Родос, где его вероломным образом задушили.
В феврале 1784 года Суворов получил от Потемкина извещение, что Порта торжественным актом признала подданство Крыма и кубанского края Русской Императрице. Вследствие такого упрочения мира, войска получали новое распределение, и вся граница от Азовского до Каспийского моря отходила под общее начальство генерала Павла Потемкина. Суворову указано по сдаче войск ехать в Москву, где он получит повеление на счет своего нового назначения. В апреле Суворов отвечал, что выезжает.
Усердно поработал Суворов в южном крае в течение последних 4 лет, но в трудах его ничего не было блестящего, бьющего в глаза, Мало прибавил он тут к своей зарождающейся боевой славе, по упрочил свою известность в глазах беспристрастных наблюдателей и в среде армии. Постоянно среди солдат, особенно во времена трудные, он делил с ними и тяготу, и опасности, и горькие минуты безвременья. Без всякого над собою насилия, которое не скрылось бы от солдатского чутья, он вел жизнь одинаковую с последним рядовым, довольствовался одною с ним пищей и более стойко и равнодушно переносил всякие крайности и лишения. Солдаты видели в нем не только своего брата-солдата, но притом солдата редкого, каких мало. Он всегда был весел, разговорчив, шутлив; его грубоватое, а подчас и грязноватое балагурство не годилось для салонов и гостиных, но было бесценно в лагере, на биваке, на походе. Сверх того он обладал тактом — при простом, даже фамильярном обращении с солдатами, нисколько не поощрять их к взаимному с ним панибратству. Самая грубая солдатская натура это понимала, все повиновались ему безусловно, всякий чувствовал к нему почтение и даже страх.
Последующие два года Суворов провел в мирных занятиях или, по его выражению, в бездействии. По отъезде с юга он получил в начальствование Владимирскую дивизию и в половине года ездил по своим делам в Петербург. О поездке своей он сообщил Потемкину и в заключение прибавил: «приятность праздности не долго меня утешить может; высокая милость вашей светлости исторгнет меня из оной поданием случая по высочайшей службе, где я могу окончить с честью мой живот». Но это извещение было дополнено со стороны и другими. Как ни велико было могущество временщика и как ни мелок казался перед ним Суворов, но один из сателлитов Потемкина счел своим долгом сообщить ему — зачем ездил в Петербург Суворов, что там делал и говорил. Турчанинов пишет Потемкину, что Суворов приехал в Петербург никем неожидаемый и пожелал представиться Государыне по случаю получения ордена св. Владимира. Его пригласили к столу. Когда Екатерина вошла, он по своему обычаю двукратно поклонился ей в землю, был принят милостиво и удостоен разговором; по выходе из-за стола повалился снова в ноги и откланялся. На другой день ездил в Гатчину, к наследнику, и сделал тоже самое. Турчанинов следил за Суворовым шаг за шагом и допытывался у него настоящей цели его приезда; Суворов отвечал, что приезжал поблагодарить «матушку» да повидать свою дочь; он говорил только о своих семейных неприятностях (тогда он уже расстался с женой), местом службы был весьма доволен и т. п. 5.
Может статься, Суворов был на самом деле доволен своим служебным положением, только не надолго, как и предупреждал перед тем Потемкина, Прежде всего поднялись тревоги за прошедшее время. Сфера Суворова была чисто-боевая; канцелярская работа, отчетность, интересы хозяйственно-подрядческие, лавирование между законом и совестью — все это претило ему, тревожило его; всего этого он просто боялся. А тут дошли до него какие-то слухи про неисправность отчетности кубанского корпуса; счетная экспедиция не присылала квитанций и т. п. Сгоряча Суворов пишет чуть не отчаянное письмо в Петербург: «истинно с ума сойти; пожалуйста кончите сие, я очень боюсь прицепок. Пусть бы уже сказали, коли какой начет; я его отдам через несколько дней, — деревню под заклад; за что же казнить! Христа ради не жалейте денег.» Но под конец письма он, освободившись от первого острого впечатления, сам видит, что из мухи делает слона, и потому пишет уже другое. «Какой это вздор!... Но от важных дел обращен будучи ныне к праздности, пойдут такие мысли. Избегая худшее, готовьте меня лучше искать фортуны в чужих странах». Тревога конечно была напрасная; ни начетов, ни чего либо подобного не существовало 2.
В действительности Суворов празден не был; кроме занятий по службе, правда не сложных, он трудился но домашним делам, по хозяйству в вотчинах и вел деятельную переписку с управляющими и поверенными. Но все это у него за дело не считалось. В декабре 1784 года он пишет Потемкину довольно длинное письмо; говорит про свою праздность, про свое бескорыстие; замечает, что для него есть другие, более подходящие должности. Указывая на дивизии, одною из которых желал бы командовать, он прибавляет, что впрочем готов хоть в Камчатку, лишь бы быть самостоятельным (подчиненивтм одной военной коллегии); что в роскоши жить не может; что ехать за границу — та же праздность. «Одно мое желание, чтобы кончить высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать. Наука просве-тила меня в добродетели: я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цезарь, постоянен как Тюренн и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств, моим сверстникам часто не угоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей; был счастлив, потому что я повелевал счастием» 2.
Из этого замечательного письма между прочим видно, что скромность не входила в число добродетелей Суворова, что впрочем постоянно выказывается и его поступками. Но Суворов не хвастает, а говорит искренно, в полном сознании своей собственной цены. Таким образом его заключительные слова о счастии представляются из всего письма наименее скромными и наиболее справедливыми.
Потемкин или был недоволен требовательностью Суворова, или же руководился своими собственными соображениями, не принимая в расчет его желаний, но только в 1785 году он переместил назойливого просителя в Петербург и дал ему в командование Петербургскую дивизию. Время пребывания Суворова в Петербурге также мало известно, как и предшествовавшее, даже еще меньше; об этом периоде ни один из его историков не сказал больше двух-трех слов, и не сохранилось почти никаких документальных данных, кроме хозяйственных распоряжений по имениям. Правда, в эти года не произошло с ним ничего замечательного или выдающегося; они были затишьем в его богатой событиями жизни; но затишье обыкновенно дает много материала для наблюдения стороны умственной и бытовой-повседневной. А в этом именно отношении и не достает биографу Суворова сведений. Как бы то ей было, но Суворов выходит из глубокой тени и вступает в несколько освещенную полосу лишь в октябре 1786 года, когда был произведен по старшинству в генерал-аншефы и отправлен к Екатеринославской армии для командования кременчугскими войсками. Перемена эта должна была отвечать его желаниям и показывала внимание к нему Потемкина, так как замышлялось путешествие Екатерины в южные области России, и Кременчугская дивизия долженствовала играть при этом довольно видную роль.
Приобретение новороссийского края и Крыма значительно раздвинуло границы Европейской России, но стоило государству много крови и издержек. Еще более новороссийский край требовал материальных жертв впереди, потому что представлял собою почти сплошную пустыню. Заселение и устройство края, организация в нем военной и морской силы, зарождение и развитие торговли, создание всей системы управления были возложены Екатериною на Потемкина, Прямо или косвенно он тут ведал всем при неограниченных почти полномочиях. Задача на нем лежала труднейшая, которая только при беспредельном доверии Императрицы могла успешно подвигаться к решению. Потемкин взялся за дело горячо; появились поселения, зачатки городов, крепостей, флота. Прошли немногие годы; дело находилось в полном ходу, хотя ни до чего законченного еще не дошло. У Потемкина было много врагов, которые будучи не в состоянии вредить ему прямо, старались колебать доверие к нему Императрицы разными способами. Говорили об упадке армии, о фиктивности южного флота, о невыгодности последних земельных приобретений, о совершенно непроизводительных затратах на их заселение и устройство. Это сначала раздражало Екатерину, потом стало беспокоить; она пожелала лично осмотреть новоприобретенный край. Такое желание было вполне естественно и без внушений Потемкинских врагов; оно даже не противоречило его видам и могло скорее утвердить, чем ослабить доверие к нему Екатерины. Он только потребовал несколько времени, чтобы достойным образом принять Государыню, конечно при усиленных денежных ассигнованиях. Григорий Александрович Потемкин, играющий в жизнеописании Суворова видную роль, был сын небогатого смоленского дворянина, родился в 1736 году, предназначал себя первоначально в духовное звание, но переменив намерение, поступил в военную службу. Обратив на себя внимание и милости Екатерины, он быстро пошел вверх и скоро добрался до высших степеней, сделавшись князем, наместником всего южного края, президентом военной коллегии, фельдмаршалом, временщиком и всемогущим властелином. При большом росте и крепком, геркулесовском сложении, он отличался мужественной, хотя несколько топорною красотою, гордой осанкой, повелительным видом, под которым скрывалась однако неловкость и даже некоторая застенчивость — недостаток, досадный для такого человека, и чем менее заметный для других. тем для него самого более ощутительный. В сношениях со знатью и с людьми чиновными он был надменен, недоступен, пренебрежителен, невежлив, часто просто груб. — следствие быстрого возвышения, в котором важную роль играли конечно его способности, но еще важнейшую — личное расположение Государыни. Впрочем в этом отношении, как и во всех других, он никогда не бывал неизменно одним и тем же и зачастую, особенно наедине или в небольшом кругу, делался ласковым, обходительным, любезным. Для людей среднего и низшего слоев общества он представлялся более доступным и так сказать ручным, да и вообще всякий, обращавшийся к нему непринужденно, без страха и боязни, но скромно, встречал большею частью хороший прием. Однако слишком большие крайности и резкости он дозволял себе только с Русскими; с иностранцами же был другим человеком; зато тут выступал наружу некоторый оттенок ненормальности или искусственности, из-под которых выглядывала эксцентрическая, неровная, азиатско-европейская натура.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа