 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
20.04.2024, 01:57 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Глава тридцать четвертая
Швейцарская кампания: Муттенталь, Кленталь, Рингенкопф; 1799.
В 5 часов утра 16 сентября войска Суворова тронулись в трудный поход. Впереди шел Багратион, за ним Дерфельден, потом Ауфенберг; Розенберг должен был прикрывать движение с тыла, а ариергард его - держаться у Альторфа до той поры, пока будут пропущены вперед все отставшие вьюки.
По мере подъема, тропинка становилась уже и круче, а местами, на голых скалах, и вовсе пропадала. Приходилось двигаться большею частию в одиночку, гуськом, по голым каменьям, скользкой глине, рыхлому снегу; взбираться как бы по лестнице, на ступенях которой с трудом умещалась подошва ноги, или же по грудам мелких камешков, осыпавшихся от каждого шага. Со вчерашнего утра начался опять дождь, который и продолжал идти с перерывами, а когда и стихал, то люди, двигаясь на высоте облаков и туч, все равно были охватываемы густым туманом, и платье их промокало насквозь. Вдобавок дул по временам резкий ветер, становившийся при промокшем платье вдвойне чувствительным; от него дрожь прохватывала казалось до костей, ноги и руки коченели. Требовались большое внимание и осторожность, чтобы не сорваться со скользкого пути и не полететь вниз, а когда туман сгущался или над головою чернела туча, то опасность увеличивалась, ибо приходилось лезть ощупью, двигаться на авось. Еще труднее, почти невозможным делалось движение ночью, когда, при ненастье, не видно было ни зги и истощенные дневным походом силы солдат отказывались служить. Части войск останавливались на привал, где встречались площадки; но такие ночлеги служили больше утешением, чем на действительную пользу, потому что леденящий ветер гулял тут свободнее, пробирая насквозь, а голая, бесприютная высь не давала ни прутика для бивачного огня 1. Предшествовавший поход по дикой горной стране послужил, правда, школою для войск, но он перемежался упорными боями, а не отдыхами, и войска не имели досуга привести свое снаряжение в исправное состояние. Обувь солдатская, и в особенности офицерская, теперь в течение немногих часов совсем сбилась и пришла в негодность; у иных отодрались подошвы. О каких-нибудь приспособлениях, в роде например сандалий с железными шипами, не было и помину, ибо не имелось ни времени, ни опытности, как у Французов, искусившихся бойцов горной войны. В довершение бедствия нечем было подкрепить силы; вьюки с провиантом тянулись позади, а при себе или ничего не было, или очень немногое, и эту малость надо было расходовать бережливо. Кто был позапасливее, тот сохранил муку, розданную в Альторфе, в ожидании огня, чтобы спечь из нее лепешки. Другого харчевого подспорья не было; иные раздобылись в прежнее время картофелем или сыром, но это все уже вышло, да и большинство солдат употребляло сыр лишь в последней крайности, считая его гнилью. Офицеры и генералы бедствовали чуть ли не больше, и солдаты им охотно помогали, чем могли: чинили обувь на привале, делились харчами из последних скудных остатков. Милорадович на биваке съел у одного солдата спеченную из альторфской муки пригорелую лепешку, очень ее похвалил, поблагодарил хозяина и прислал ему взамен небольшой кусочек сыра, - половину всего, что имел сам. Солдат не взял сыру, а вместе с другими своего десятка или капральства составил складчину, по сухарику с брата, и все это с кусочком сухого бульона, взятого с убитого французского офицера, отнес в узелке к Милорадовичу, который поблагодарил и принял 1.
Часами становилось полегче: переставал дождь, стихал ветер, отыскивался материал для бивачных костров, и люди приободрялись, словно оживали, даже заливалась "русская песня с рожками и самодельными кларнетами", как свидетельствует участник 2. Подкрепляли и поддерживали солдат также бравые начальники своим примером. Великий князь сделал целый переход пешком при авангарде князя Багратиона; Суворов то ехал верхом, то шел пешком при передних частях и беспрестанно был на виду у солдат. Проезжая мимо людей, остановившихся в широком месте перевести дух, продрогших, голодных, сумрачных, - он затянул песню: "что с девушкой сделаюсь, что с красной случилось". Раздался дружный хохот, и солдаты повеселели. Им было конечно не до величественных видов, открывавшихся с верхних частей Кинциг-Кульма; но в минуты облегчения не оставались незамеченными и длинная полоса Люцернского озера, тянувшегося внизу налево, и тучи, ходившие под ногами, и глухое рокотание грома, раздававшееся эхом по ущельям, и голубоватые вспышки молнии. Эти редкие минуты развлечения сменялись однако многими, бесконечно-долгими часами трудов, муки и опасностей, особенно когда кончился подъем и начался спуск в долину Муттен. Люди, выбившись из сил, в скользких местах сползали вниз сидя; особенно трудно было конным, а тем паче лошадям и мулам, навьюченным артиллерией, зарядами и патронами. Они едва передвигали ноги, несмотря на понуждения погонщиков; обивали копыта до совершенной невозможности продолжать путь; истомленные бескормицей и усталостью, падали или срывались с узкой тропы, летели стремглав с кручи и разбивались о камни, увлекая за собою нередко и погонщиков. Малейшая неосторожность и невнимание, каждый неверный шаг грозили смертью. Совсем истомились люди от этого напряженного состояния и, как блага, жаждали встречи с неприятелем "на чистом месте".
Как тяжел был переход, видно по времени, которое на него потребовалось. Голова авангарда спустилась к деревне Муттен чрез 12 часов по выступлении из Альторфа, хотя расстояние между этими двумя пунктами не превышало 15-16 верст; хвост колонны прибыл в Муттен на другой день к ночи, а вьюки тянулись еще двое суток. Расчет Суворова не оправдался: прямой путь оказался сравнительно длинным и обозначался страшным следом людей, лошадей и мулов, искалеченных, умиравших и мертвых. Впрочем нет категорических данных для утверждения, что потеря людей на этом переходе доходила до цифры значительной; по крайней мере были и полки, которые почти не имели убившихся 2. Самая большая потеря должна была оказаться между казачьими лошадьми, употребленными под вьюки. За то переход этот изумил всех, и тропинка, перейденная русскими войсками, изображается на многих картах Швейцарии надписью: "путь Суворова в 1799 году". Сам смелый до дерзости Лекурб, по словам одного авторитетного писателя, не решился бы на такой подвиг и не считал эту тропинку в числе военных путей сообщения.
Крайняя мера, принятая Суворовым, подействовала на неприятеля внушительно: ариергард Розенберга, два раза атакованный Французами и оба раза отбивший нападение превосходных сил, был затем оставлен в покое, и весь вьючный обоз, под прикрытием спешенных казаков, успел втянуться на горную тропинку. По выражению того же иностранного писателя, "требовалось все холодное мужество Русских" ариергарда, чтобы армия Суворова могла спокойно совершить свой беспримерный переход. Но дело тут не в одном ариергарде, а в отважности всего предприятия, которая подавляла мысль противника и парализовала его волю; ариергард был только видимым представителем этого "холодного мужества", остановившего Французов.
Как успешно удалось ариергарду исполнить возложенную на него задачу, так удачны были и первые шаги авангарда в Муттентале. Приближаясь к Муттену, Багратион узнал, что там находится передовой пост Французов, выдвинутый от Швица. Захватив с собою небольшую часть егерей и казаков из головы колонны, Багратион, пользуясь пригорками и перелесками, незаметно окружил Французов, считавших себя в полной безопасности, и произвел внезапное нападение. Весь пост, в числе до 150 человек, был или переколот, или взят в плен, после чего войска русского авангарда, несмотря на свое крайнее утомление, провели ночь в полной готовности к бою, в ожидании нападения со стороны Швица, которого однако же не было.
Спустившись в Муттенскую долину и ожидая, пока стянутся остальные войска, Суворов послал утром 17 числа вправо, к стороне Глариса, сотню конных казаков, чтобы собрать какие-нибудь сведения о Линкене. Казаки вернулись с дурными новостями: про Линкена не было слуху, а Кленталь занимали Французы. Один из историков говорит, будто Суворов послал с казаками предложение французскому генералу Молитору - положить оружие, потому-де, что он, Молитор, окружен, но Молитор прогнал казаков, передав им весть о погроме Корсакова и Готце. Все это выдумано, так как Суворов не знал о нахождении Французов в Клентале, и казаки были посланы именно для разведывания о положении неприятеля. Страшные вести получены Суворовым действительно в этот самый день, но от окрестных жителей. Это уже не было смутным слухом, в роде носившегося в Альторфе: Корсаков и Готце разбиты на голову и далеко отброшены, Елачич отступил, сильный французский корпус занял Гларис, и Массена стягивает войска к Швицу.
Катастрофа произошла 14-15 сентября; Массена предполагал атаковать союзников позже, но вступление Суворова в Швейцарию заставило его поторопиться; однако больше, как на один день, он сократить срок не мог. Корсаков расположил свои войска как нельзя хуже и не только не принимал мер против неприятельского наступления, но можно сказать напрашивался на поражение. Массена напротив готовился к бою с осмотрительностью, с искусством и в глубокой тайне; с таким же искусством и выдержкою он произвел и нападение. По справедливому замечанию лучшего историка войны 1799 года, гр. Милютина, атака Массены на Лимате имела, в общем своем ходе, очень много общего с переходом Суворова чрез Адду, но при этом Корсаков вовсе не походил на Моро. Русские были застигнуты в расплох; от самонадеянности, кичливости и беспечности, предводитель их перешел в другую крайность и совершенно потерял голову. Беспорядок был невероятный, граничивший с полным хаосом; распоряжений никаких. Правый фланг, под командою генерала Дурасова, оставался во время дела в бездействии, обманутый демонстрациями Французов; он бродил наобум и только случайно избежал истребления. Отряжение в помощь Готце 5,000 человек, согласно общему плану действий, было исполнено лишь накануне атаки Массены и способствовало увеличению расстройства; впрочем очень сомнительно, чтобы нахождение этих войск на лицо могло изменить исход дела, вследствие совершенной разрозненности действий и отсутствия общих распоряжений. Если ко всему этому прибавить значительный перевес сил на стороне Французов, то станет понятно, почему Римский-Корсаков подвергся под Цюрихом совершенному разгрому и корпус его понес страшные потери. Число убитых, раненых и пленных простиралось до 8,000, в том числе много офицеров и 3 генерала; знамен потеряно 9, орудий 26, обоз почти весь.
Исход мог быть еще гибельнее, если бы русские войска своею беззаветною храбростью и стойкостью не восполняли отчасти недостатков высшего командования. Сам Массена отдавал им в этом отношении справедливость. После поражения, войска нисколько не упали духом и жаждали отместки; офицеры же говорили, что Русских побил не неприятель, а свой собственный генерал 4. Один Римский-Корсаков смотрел на дело иначе и находил причину поражения всюду, особенно в образе действий Дурасова, но не в самом себе. Император Павел был очень огорчен цюрихским поражением и повелел Суворову, подробно рассмотрев распоряжения Корсакова и Дурасова, представить свое мнение. Суворов донес, что Римский-Корсаков не виноват, а причиною происшедшего есть Дурасов, "поелику занят будучи одною лишь канонадою и угрожением переправы, не поспешал соединиться с прочими войсками, в бою бывшими". С заключением Суворова трудно согласиться; вероятно он основался на донесениях Римского-Корсакова, не затребовав объяснения от Дурасова; последний был конечно виноват, но не в той мере, как первый. Во всяком случае Суворов, произнося свой приговор, не кривил душой и не руководился побочными соображениями и расчетами. В донесении Корсакова Государю дважды было указано на откомандирование, по приказанию Суворова, части войск к Готце, как на распоряжение, повлиявшее на дурной исход боя; уже одно это обстоятельство подсказывало Суворову решение не в пользу Корсакова. Император Павел решил иначе; он повелел отставить от службы и Римского-Корсакова, и Дурасова; та же участь постигла и трех генералов, попавших в плен.
Русские войска отступили на правую сторону Рейна и расположились близ Шафгаузена, уничтожив за собой мосты. Французы преследовали их только вначале: Массена был озабочен движением Суворова.
Одновременно с цюрихским сражением происходил и бой на Линте. В самом начале дела, Готце и его начальник штаба были убиты; австрийские войска понесли полное поражение, потеряв почти половину своих людей убитыми, ранеными и пленными. Они отступили чрез Сан-Галлен к Рейнеку и тут перешли на правую сторону Рейна, разрушив за собой мосты. Одержавший победу французский генерал Сульт преследовал их очень слабо; его внимание было тоже обращено к верховьям Линты и Рейсы.
Прочие отдельные отряды Австрийцев хотя избежали плачевной участи Корсакова и Готце, но также совершенно покинули Суворова, Елачич и Линкен, исполняя общий план кампании, продвинулись вперед; первый из них, встретив упорное сопротивление, а потом услышав про катастрофу на Линте, впал в такую панику, что отретировался за Рейн к Майен-фельду. Линкен поступил еще хуже; будучи вместе с Елачичем сильнее французского генерала Молитора, против которого они оба действовали, он не пособил Елачичу, действовал боязливо, медленно и только увеличивал этим отвагу и решительность Французов. Он должен был понимать, на сколько обязательным представлялось для него движение вперед и открытие сообщения, или по крайней мере сношений, с Суворовым. Несмотря на это он, будучи в одних силах с Молитором, простоял против него у Глариса 16 и 17 числа, не предприняв общей атаки, а когда узнал о событиях на Лимате и Линте и об отступлении Елачича, то сам ретировался. Между тем в этот последний день, 17 числа, сотня казаков Суворова доходила до Кленталя, для открытия с ним сообщения. Таким образом Линкен окончательно выдал Французам Суворова, что называется головой, и никем не преследуемый отошел до самого Иланца.
Суворов остался против Французов на всем театре войны один со своей маленькой армией, истощенной, истомленной в конец, без продовольствия, без артиллерии и, главное, без всякой надежды на чью либо помощь или содействие. Массена был не из таких генералов, как Линкен или Елачич; не теряя часа времени, он поехал по Люцернскому озеру в Альторф и, узнав тут, что Суворов ушел, немедленно произвел рекогносцировку по направлению к Шахенталю. Вдоль пройденного русскими войсками начала тропинки, по склонам гор, валялись трупы людей, лошадей и мулов; было подобрано несколько человек еще живых, но искалеченных, или недалеких от смерти вследствие усталости и голода. Удостоверившись, что Суворов должен быть уже в Муттентале, Массена вернулся в Швиц и приказал сосредоточиваться туда части своих войск, а другим подкрепить Молитора, дабы таким образом запереть Русским эти два, единственные выхода из западни, в которую они попались. Массена был убежден, что русским войскам нет спасения и что они принуждены будут сдаться; выезжая из Цюриха в Альторф, он обещал пленным русским офицерам увеличить чрез несколько дней их общество фельдмаршалом и великим князем. Последние успехи затуманили Массене голову, и он поторопился слишком легко и хвастливо оценить своих новых противников.
Положение Суворова в Муттентале было без сомнения отчаянное. Теплой одежды не было, да и летняя имела вид рубища, а обувь и того хуже; в сухарных мешках людей не оставалось почти ничего; вьюки с провиантом тянулись еще сзади, и Бог знает сколько из них погибло в пропастях; артиллерии, кроме горной, не было; заряды и патроны на исходе; кавалерийские лошади обезножены и истощены совершенной бескормицей. Нравственный гнет безвыходного положения усугублялся еще горечью сознания, что ничего подобного не случилось бы, если бы войска не потеряли 5 дней в Таверне. Теперь и судьба войск, и военная честь России, и собственная репутация Суворова, - все это зависело от того, какое решение будет им, Суворовым, принято и как исполнено. На него легла тяжкая дума, особенно по получении 18 числа донесения от генерала Линкена обо всем совершившемся; озабоченность его была так велика, что ее замечали даже солдаты 2. Подвиг предстоял такой трудный, что требовалось для его совершения полное единодушие всех и каждого, высшая степень единения между предводителем и подчиненными, подъем нравственной силы до последнего предела. Суворов приказал собраться у себя военному совету, пригласив великого князя и 10 генералов; австрийского генерала Ауфенберга не позвали.
Иностранные историки свидетельствуют, что Суворов, увидя себя в западне, пришел в такую ярость, что решил выбить Французов из Швица и выйти в тыл неприятельской армии, и что только настойчивые убеждения нескольких лиц удержали его от такого отчаянного намерения. Русские источники говорят противное, а один из участников кампании утверждает, что австрийские офицеры генерального штаба указывали Суворову на Швиц, как на лучший путь действий, но он не согласился. Русские источники оказываются более основательными; но очень вероятно, что Суворов, в первом порыве, хотел идти на Швиц. Предприятие было бы в высшей степени дерзким, но непреклонная воля Суворова, уверенность в себе и своих войсках, безнадежные обстоятельства, грозившие завершить катастрофой его долгое победоносное поприще, - все это могло внушить ему решение, которое не пришло бы другому в голову. Намерения этого он держался не долго, так как опасности такого плана были слишком велики и очевидны, и военному совету, собравшемуся 18 числа, сам указывал на него, как на неисполнимое.
Первым явился на совещание Багратион; Суворов в полной фельдмаршальской форме, сильно встревоженный и взволнованный, ходил шибко по комнате, отпуская отрывистые слова и едкие фразы на счет парадов и разводов, неуменья вести войну, искусства быть битым и т. под. Он не обратил никакого внимания на Багратиона, может быть даже совсем не заметил его прихода, так что тот счел более уместным выйти и явиться вместе с другими. Суворов встретил их поклоном, закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, и потом с огнем во взоре, с одушевленным лицом стал говорить сильно, энергично, даже торжественно. Он будто преобразился; никто никогда не видал его в таком настроении. Объяснив вкратце, что произошло на Лимате, на Линте и с остальными австрийскими отрядами, Суворов, не сдерживая своего негодования, припомнил все затруднения в ходе Итальянской кампании, какие постоянно имел от Тугута и гофкригсрата; говорил, что Русские удалены из Италии, чтобы не мешали австрийским захватам, что преждевременный выход из Швейцарии эрц-герцога Карла был верхом Тугутова вероломства, что задержка Русских в Таверне носит на себе явные признаки измены, что благодаря этому предательству, Корсаков разбит, а он, Суворов, опоздал придти и не успел предупредить скопления неприятельских войск на Лимате и Линте. Сказав это, Суворов остановился, как бы давая время генералам вникнуть в его речь, и потом продолжал. Он объяснил, что сухарей у людей очень мало, зарядов и патронов и того меньше; что на Швиц идти невозможно, отступать же стыдно; что со времени дела на Пруте при Петре Великом, русские войска никогда не находились в таком отчаянном положении, как ныне. "Помощи ждать не откуда, надежда только на Бога да на величайшее самоотвержение войск, вами предводимых; только в этом и спасение", продолжал говорить Суворов своим подчиненным с возрастающим волнением, горестью и негодованием: "спасите честь России и её Государя, спасите его сына!" С этими словами он, в слезах, бросился к ногам великого князя.
Впечатление было потрясающее. Это был не тот Суворов, которого все привыкли видеть в бою, на походе, в лагере, то грозного, то шутливого и причудливого, но всегда смотревшего вперед с полною уверенностью в успех, и не допускавшего мысли о неудаче, тем паче поражении. Едва ли кто видел прежде на глазах его слезы; никому не приводилось в прежние годы замечать на его лице такую тревогу и волнение. Все присутствовавшие инстинктивно двинулись вперед, чтобы поднять Суворова от ног великого князя, но Константин Павлович, сам потрясенный до глубины души, уже поднял фельдмаршала на ноги и, весь в слезах, обнимал его и покрывал поцелуями. Потом все, как бы по заранее принятому соглашению, взглядами обратились к Дерфельдену, который, помимо своего старшинства, пользовался всеобщим уважением за свои личные и боевые качества, Дерфельден обратился к Суворову с задушевным словом, но с лаконичностью, которая всегда приводила Суворова в восторг. Он сказал, что теперь все знают, что случилось, и видят, какой трудный подвиг предстоит им впереди, но и он, Суворов, также знает, до какой степени войска ему преданы и с каким самоотвержением он любим. Поэтому, какие бы беды впереди ни грозили, какие бы несчастья ни обрушились, войска вынесут все, не посрамят русского имени и если не суждено им будет одолеть, то по крайней мере они лягут со славой. Когда Дерфельден кончил, все в голос, с энтузиазмом, с увлечением подтвердили его слова, клянясь именем Божиим, и не было лести у них на языке, ни обмана в их сердце. Суворов слушал Дерфельдена с закрытыми глазами и опущенной головой - когда же раздался сердечный, горячий крик присутствовавших, поднял голову, взглянул на всех светлым взглядом, поблагодарил и изъявил свою твердую надежду, что будет победа, двойная победа - и над неприятелем, и над коварством.
Главная цель была достигнута: нравственная связь между войсками и предводителем скреплена и удостоверена на жизнь и смерть. Начались совещания о плане последующих действий. Великий князь говорил против движения к Швицу, находя, что оно отдалило бы Русских от соединения с союзными войсками, путь же на Гларис приближает и к Линкену, и к кое-каким средствам продовольствия. Совет согласился с великим князем, постановив выступить на Гларис и продолжать марш на Сарганс и дальше, по указанию обстоятельств, для соединения с войсками Корсакова и Готце; постановлено было также собрать о случившемся с ними вернейшие сведения. Относительно провианта совет решил довольствоваться по необходимости существующим его запасом, выдавая людям половинные рационы и дополняя недостающее сыром и мясом, чтобы продовольствия достало на 10 дней. Каким образом совет определил наличный запас провианта 5-дневной пропорцией, остается неизвестным, потому что вьюки еще не прибыли, да и много из них погибло; в постановлении о мясе и сыре тоже было много условного, так как военные действия происходили в очень разоренной стране. Хоть и доставались войскам кое-какие случайные запасы по пути от Сен-Готара, но все это немедленно съедалось; в деревне Муттен великий князь приказал скупить на его счет все, что только там было съестного, и раздать войскам, но и тут конечно могло быть собрано только ничтожное количество сравнительно с потребностью. Следовательно войскам предстояли усиленные боевые и походные труды, а продовольствие уменьшалось, - нелогичность печальная, но неизбежная.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа