 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
26.04.2024, 01:43 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Глава тридцать четвертая
Швейцарская кампания: Муттенталь, Кленталь, Рингенкопф; 1799.
Некоторые австрийские историки истолковывают по-своему принятое Суворовым решение, указывая как на его причину, на существовавшее несогласие между русскими генералами и на уныние, обуявшее их в высшей степени. Против такого обвинения говорит все. Уныние, не отражающееся в действиях, не есть уныние, а его мы не находим в фактах, начиная с первого дня вступления Русских в Швейцарию. Весь поход есть напротив живое, полнейшее отрицание упадка духа. Внезапное появление уныния в Гларисе представляется также не логичным: вступление Русских в Гларис было победное и тут не произошло ничего такого, что не было бы предвидимым последствием предшествовавшего. В той же мере заслуживает веры свидетельство о внутренних несогласиях в русской армии. Если под этим разуметь несходство мнений, которое быть может обнаружилось на военном совете, то в этом явлении нет ничего ненормального, а если что иное, то что же именно? Проследив все военное поприще Суворова, можно ли допустить в его войсках что-нибудь в роде внутреннего разложения? Дело представится яснее и проще, если взять в расчет, что мнение австрийского генерального штаба было отвергнуто; что одним из мотивов такого решения было недоверие к союзникам; что в Гларисе негодование Русских на Австрийцев должно было подняться еще на несколько градусов, и едва ли кто, начиная с великого князя, стеснялся его выказывать. Если уже пускаться в исследование причин, побудивших Русских отступать на Иланц и Кур, то найдем не уныние, а негодование, не внутреннее разложение, а недоверие к союзникам, которых все называли предателями. Такое заключение по крайней мере прямо вытекает из всего предшествовавшего, а не является внезапно, изолированным фактом, для которого надо искусственно подбирать основу. Слишком неблагодарное дело - отыскивать в Суворовских войсках то, что прямо противоречит победным началам их духовной организации, и по справедливому замечанию одного участника этой войны, щедрость Австрийцев на подобные обвинения вовсе не пристала к ним, особенно пред судом их собственной военной истории 7. Кстати будет привести слова и другого писателя (не русского): "в эту кампанию Австрийцы, не будучи биты, до того зазнались, что стали оспаривать у Русских всякое мужество, о чем и говорили по всей Германии; при всякой неудаче, понесенной Русскими, они не могли скрыть своей радости, а по окончании Швейцарской кампании хвастались, что благодаря только их содействию, Суворову удалось оттуда выбраться без больших бед" 4. Если в этом свидетельстве постороннего лица и допущено, быть может, некоторое преувеличение, то основа таких австрийских отзывов все-таки остается однородною с вышеприведенными обвинениями Суворовской армии в унынии и внутренних раздорах. Там и тут действует одна и та же тенденция, а потому и ответ в обоих случаях будет одинаковый, который изложен выше.
Войска тронулись в путь ночью с 23 на 24 сентября. Милорадович шел в авангарде, за ним вьюки, потом остальные войска Розенберга и наконец Дерфельден; в ариергарде находился Багратион. Ауфенберга уже не было, он двинулся двумя днями раньше. Утром, узнав об отступлении Русских, Французы немедленно пустились вслед за ними. Когда вьючный обоз еще втягивался в теснину, Французы повели атаку, сильно потрепали казаков и опрокинули их на пехоту. Багратион остановился впереди Швандена и выстроил боевую линию, прикрыв оба фланга, так как правому грозила французская обходная колонна, отряженная заблаговременно. Артиллерия неприятельская открыла огонь; у Русских пушек не было, и они встретили Французов ружейною пальбой, а потом все время действовали штыками. Несколько часов продолжался неравный бой; 5,000-ный неприятельский корпус сильно ломил, учащая атаки; ариергард русский, не имевший в рядах и 2,000 человек, отбивал натиски натисками. По требованию Багратиона, прибыл из хвоста колонны один полк, ариергард перешел в наступление, отбросил Французов, пользуясь их замешательством отошел за Шванден и занял новую позицию. В это время и Французы получили подмогу: как раз в нужную пору подошли головные части отряда, посланного Массеной из Шахенталя чрез Клаузенпас в помощь Молитору. Но и это не помогло; Русские, по сознанию самих Французов, дрались как отчаянные, все усилия неприятеля разбивались об их энергию, а необходимость приберегать последние патроны - только увеличивала их стойкость и упорство. Не зная отступлений, воспитанные и обученные только нападать, идти вперед, бить, - Суворовские батальоны не ограничивались сдерживанием Французов, переходили в атаку, дерзко бросались в штыки и не только останавливали сильного неприятеля, но заставляли его осаживать назад. Тут сказалась фактическая поверка того будто бы уныния, которое открыли в русских войсках их союзники.
Продержавшись таким образом на трех позициях, Багратион отошел к вечеру на четвертую, за дер. Матт. Здесь неприятель прекратил преследование, но всю ночь тревожил Русских, так что в батальонах часть людей оставалась постоянно под ружьем. После полуночи 25 числа, войска снова тронулись в путь, который, благодаря глубокому выпавшему снегу, оказался труднее всех прежних. По крутому подъему на высокий снеговой хребет извивалась тропинка, допускавшая движение только в одиночку; она шла большею частью по косогору, иногда по краю отвесных обрывов, беспрестанно то спускаясь в глубокие пропасти, где приходилось переходить чрез горные быстротоки, то опять подымаясь на вершины. Ночь на 25 число была темная и ненастная; за недостатком горючего материала, люди не разводили бивачных огней и тронулись в путь мокрые, продрогшие; днем ненастье продолжалось, валил густыми хлопьями снег пополам с дождем, и дорога все больше и больше портилась. Сначала люди вязли в грязи, потом в глубоком и рыхлом снегу; жалкая обувь у кого и была, окончательно теперь пропадала, ибо размокшие и изорванные сапоги, слезая с ног, оставались глубоко в снегу. Чем выше подымались, тем труднее становился путь; наконец снег совсем занес и скрыл тропинку. Тучи в виде непроницаемого тумана обволакивали двигающуюся вереницу людей; войска карабкались наобум, ничего не видя перед собою, и сами отыскивали дорогу, так как, в довершение несчастия, проводники разбежались или попрятались. Огромные каменья с грохотом катились в бездны, ветер завывал, вздымая вьюгу и заметал последние признаки пути. Кто ехал верхом, тому приходилось слезать, но не иначе, как спустившись задом, через круп, и затем идти за лошадью, держась за её хвост; люди подымались в гору чуть не на четвереньках, спускались вниз сидя. К ночи большая часть войск едва успела добраться до вершины хребта; всякий остановился там, где застигла его ночная тьма. Ночь не принесла ничего хорошего: ветер на вершине был еще чувствительнее и вдобавок завернул мороз. Каждый ютился как мог, отыскивая себе убежище от ветра и стужи; не было ничего для разведения огня. Бесконечною казалась эта ужасная ночь, а для многих она была и последнею: к утру несколько человек замерзло и довольно многие отморозили члены.
Спуск с Рингенкопфа, вследствие морозной ночи, сделался еще труднее подъема. Сильный ветер сдул в лощины весь снег и оставил на скалах только тонкий слой льда, сгладивший все мелкие неровности и углубления, где нога могла бы утвердиться и удержаться. Поэтому переход 26 сентября был еще бедственнее вчерашнего, особенно для вьючного скота 7. К полудню войска собрались у дер. Паникс, к вечеру дошли до города Иланца, где удалось добыть немного дров и хоть сколько-нибудь обогреться, а на следующий день пришли в Кур. Движение тут уже не представляло и подобия прежних бедствий; кроме того войска знали, что в Куре запасено для них продовольствие, и надежда на скорый конец безвременья подкрепляла их силы. Действительно, в Куре были выданы войскам дрова, отпущен печеный хлеб, мясная и винная порции, - и люди ощутили такую степень благосостояния, с которою давно уже не были знакомы. В истинно-ужасном виде прибыли войска в Кур, но в тот же самый день уже нельзя было узнать на лицах людей, что они прошли через целую цепь нечеловеческих испытаний. Солдаты принялись исправлять амуницию, чинить обувь себе и офицерам; в лагере происходило давно не бывалое движение, раздавался говор, сыпались веселые шутки, слышались даже песни: вся горечь недавнего прошлого была совершенно забыта. Как бы обновленная пришла маленькая Суворовская армия в Фельдкирх 1 октября и здесь расположилась лагерем.
Если офицерам и даже генералам достались на долю в этом походе те же самые труды и лишения, как и солдатам, то немногим лучше было Суворову и великому князю. По донесению Фукса генерал-прокурору, 4 дня не было хлеба и приходилось спать в болоте; по его же удостоверению, при выходе из альпийских ущелий, встречены были два быка, вмиг убиты и распластаны, и каждый, добыв кусок мяса, принялся жарить его на палочке или шпаге, в том числе и Суворов 12. Тут если что и прибавлено, то не очень многое, потому что напр. Каменский заплатил однажды червонец за 3 - фунтовой хлеб в месте обитаемом. Разумеется Суворову не приходилось голодать буквально, а довольствоваться сухарем не было для него большим лишением, но атмосферные невзгоды должны были отражаться на нем чувствительнее, так как еще в Италии здоровье его заметно повихнулось. Но и в этом отношении он старался не выделяться из общего уровня и, будучи прикрыт одним легким плащом, переносил терпеливо вьюгу, стужу, ветер, дождь, ехал бодро на казачьей лошади или шел пешком, показывался войскам на походе или привале, заговаривал с солдатами, шутил, острил. Он даже слишком бравировал, стараясь примером своим доказать, что все эти невзгоды ровно ничего не значат; по крайней мере один иностранец, встретивший его при выходе из гор, уверяет, что он был одет в холщовом кителе и ежедневно окачивался холодною водой 13. Другой вопрос - что происходило у него на сердце, и какие душевные муки ему приходилось выносить при виде ужасающей массы бедствий, обрушившихся на его армию. Но и в этом отношении он, так сказать, притерпелся, по крайней мере видевшие его при переходе чрез Паниксер (Рингенкопф) не замечали на его лице тревоги или озабоченности 2. Бодрость поддерживалась в нем силою воли, и если бывали минуты, когда он сомневался в спасении своем и своей многострадальной армии, то и тогда находил утешение в том, что неприятелю не дастся, что смерть на месте все покроет, и будет он жертвою чужого предательства, а не собственного малодушия.
Требовалась действительно необоримая душевная сила, чтобы вынести в конце своего 40-летнего боевого поприща славную, но бедственную Швейцарскую кампанию, с её венцом - переходом чрез Рингенкопф. Раненые, как мы видели раньше, были оставлены в Гларисе,
т.е. отданы в руки неприятеля, как и в Муттентале. Следовало по настоящему оставить и горную артиллерию, но Суворов взял её остатки с собой и потерял всю в начале перехода, так как при спуске с Рингенкопфа уже не было ни одного орудия 7. Есть свидетельство, что он, видя невозможность их перевезти, но не желая отдать в руки неприятеля, велел свалить в одну общую яму, засыпать землей и водрузить сверху небольшой деревянный крест, как над свежею людскою могилой. Много дней спустя эта хитрость была открыта окрестными жителями, пушки попали в руки Французов и были включены в число трофеев, отбитых от Русских 16. Кроме всей артиллерии, русская армия лишилась на этом перевале больше 300 вьюков, оборвавшихся вместе с вьючными лошадьми в пропасти. Число погибших людей нигде не определяется; нет причин полагать, чтобы оно было очень значительно; в этом смысле говорится и в переписке Ростопчина. Довольно того, что на переходе этом люди много выстрадали; особенно много вынесли французские пленные, еще легче Русских одетые 16. Во всяком случае потерю Русских во время Швейцарской кампании нельзя определять иначе, как общим итогом, потому что весь поход состоял из непрерывной цепи крупных и мелких дел, неудобо-отделяемых одно от другого. Да и огульный счет может быть подведен только под цифру не столько верную, сколько вероятную, и мы, по соображении имеющихся немногих данных, не ошибемся в свою пользу, если примем, что вся потеря с С-Готара до Кура, в продолжение 17 дней, была несколько ниже одной трети наличного состава, который в начале кампании простирался до 21,000 человек. Из этого числа наибольшая доля выпадает на раненых, оставшихся в руках Французов по невозможности транспортировки. Французы со своей стороны потеряли в действиях против Суворова несколько меньше, может быть до 5,000, в том числе 1,400 пленных, которых Суворов вывел с собою из Швейцарии и сдал в Куре Австрийцам.
Вся Европа следила с напряженным вниманием за разыгрывавшейся в Швейцарии кровавой драмой; газеты ловили новости на лету и сообщали с театра войны сотни былей и небылиц без всякого разбора. Не трудно понять, до какого градуса возросло это внимание в России и в каком беспокойстве находился Император Павел, получая известия о происходившем позже всех. И действительно, до Петербурга было так далеко, что и тревоги, и радости, и распоряжения - все это там происходило задним числом. Так например, донесение Суворова о начале швейцарского похода могло придти в Петербург лишь в то время, когда кампания была окончена; Ростопчин пишет Суворову о своем беспокойстве на счет будущности Корсакова тогда, когда уже 10 дней раньше Корсаков был разбит. Это обстоятельство еще усиливало беспокойство Государя и его правительства, потому что увеличивало их бессилие - помочь чем-нибудь полководцу, заброшенному на другой край материка. Переписка государственных людей с Суворовым и между собою показывает, что на него одного возлагалась вся надежда, но что эта надежда не спасала от "мучительной тревоги". Ростопчин пишет ему, что беспокойство Государя превосходит всякую меру: "и дорого бы я дал, чтобы ему принесть известие не о победе (их довольно и слишком было), но о соединении вашем с Корсаковым". В других его письмах к разным лицам читаем: "дела в Швейцарии худы, нет никаких вестей о Суворове; ... мы в мучительной тревоге, от Суворова никаких известий, а с ним великий князь; газеты противоречат, то он побеждает, то разбит и уничтожен". Государь сам пишет Суворову: "вы должны были спасать царей, теперь спасите русских воинов и честь вашего Государя". "Главное - возвращение ваше в Россию и сохранение её границ", говорится в другом рескрипте, а о предписываемых распоряжениях приказывается не секретничать: "дабы отнять чрез сие способ у Венского двора - воспользоваться присутствием вашим с войсками и доставить себе какие-либо выгоды в мерзских своих намерениях". Отдаются высочайшие повеления - "о цесарских победах не служить более молебнов; курьерам к Суворову не заезжать в Вену, коли нет туда писем; объявить Кобенцелю, что Государь не обязан делать что угодно Тугуту; сообщить эрц-герцогу Иосифу, что Дидрихштейн может представиться ко двору и оставаться на праздники, но после них он лучше сделает, если уедет в Вену, ибо Император не любит интриганов".
В 20 числах октября в Петербурге были наконец получены верные известия о Швейцарской кампании и её исходе. "Да спасет вас Господь Бог за спасение славы Государя и русского войска", писал Ростопчин Суворову: "что скажут злодеи ваши и злодеи геройства? Казнен язык их молчанием... До единого все ваши награждены, унтер-офицеры все произведены в офицеры... Дидрихштейн не видал Государя и так уехал... Принц Фердинанд Виртембергский вздумал было худо о вас говорить, оправдывая Венский двор, но с ним с тех пор с самим ничего не говорят... В Вене ваше последнее чудесное дело удостоивают названием une belle retraite; если бы они умели так ретироваться, то бы давно завоевали всю вселенную". Государь писал: "побеждая всюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, не доставало вам одного рода славы - преодолеть и самую природу; но вы и над нею одержали ныне верх". Тогда же Государь вызывал в Петербург своего сына Константина Павловича с тем, чтобы он ехал не чрез Вену, а Ростопчину повелено: "если дойдет до объяснения с Венским кабинетом, то объявить, что доколе барон Тугут будет в делах, то связи никакой с ним быть не может 18.
После тревожных опасений, волновавших Императора Павла многие дни и не дававших ему покоя, полученная от Суворова реляция являлась делительным бальзамом. В основе характера Павла I лежал истинно-рыцарский дух, и спасение чести русского оружия в обстоятельствах безнадежных было в его глазах величайшею национальною заслугой. Поэтому он пожаловал 29 октября Суворову звание генералиссимуса, сказав при этом Ростопчину, что другому этой награды было бы много, а Суворову мало; почтил нового генералиссимуса самым благосклонным рескриптом и кроме того повелел военной коллегии вести с ним переписку не указами, а сообщениями. Спустя несколько дней приказано проектировать статую генералиссимуса; когда проект был представлен, то Государь утвердил его и повелел приступить к работе 19. Великому князю был пожалован титул Цесаревича; все представленные Суворовым получили щедрые награды; одних знаков св. Анны 2 и 3 степей роздано до 200; нижним чинам выдано по 2 рубля на человека.
Безусловные порицатели Суворова повествуют, что этот "якобы непобедимый варвар погубил половину своей армии и ретировался со стыдом и яростью в сердце". Читатель, ознакомившийся теперь со всею жизнью Суворова и с ходом последней его кампании, может сам оценить и "варварство" Суворова, и "стыд", которому подвергается генерал за такие военные действия, как швейцарский поход. Очевидно, в подобных отзывах говорит не критика, а национальное фанфаронство и жгучее чувство глубоко уязвленного самолюбия, которому было нанесено Суворовым в 1799 году столько тяжелых ран. Предприятие Суворова в Швейцарии было бедственно, и план его совершенно не удался, но самый размер бедствия и полнота неудачи способны возбудить только гордость, утвердить сознание совершенного подвига и вполне удовлетворить чувству военной чести, самому требовательному и щекотливому. Неудачная Швейцарская кампания до того внушительна и грандиозна, что поражает воображение. В Швейцарии до последнего времени не совсем еще вымерли предания о Суворове, и многие суеверные Граубинденцы смешивали горного духа Рюцебаля с Суворовым. Еще недавно жила там легенда, а может быть и теперь живет между склонными ко всему чудесному горцами, будто много лет после смерти Суворова, не раз видели его на высях Сен-Готара, верхом на серой лошади; что в горных теснинах и ущельях верхней Рейсы неоднократно появлялась тень седого старика и огневыми глазами осматривала места, обагренные русскою кровью 20. Но мало того, что Швейцарская кампания Суворова есть богатый материал для легенды, она и по военно-историческому смыслу своему выходит из ряда смелых военных предприятий. Эта 17-дневная эпопея не могла быть задумана или предначертана заранее; она сложилась в силу обстоятельств, под направлением Суворовского дарования. Она есть венец военного поприща Суворова, крайнее выражение его военной теории; он тут сделал все, на что только способна человеческая воля. Если весь ход и особенно результат этого феноменального предприятия может привести к вопросу или замечанию критики, то никак не в том смысле, что Суворову не удалось одолеть Массену и выгнать Французов из Швейцарии. Вопрос складывается совсем иначе, именно - каким образом сам Суворов выбрался с театра войны, пожертвовав меньше, чем третьею долей своей армии, тогда как вся она, вместе со своим предводителем, должна была остаться в руках Французов, на что твердо надеялся и Массена.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа