 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
19.04.2024, 19:51 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Глава тридцать первая
Итальянская кампания: Нови; 1799.
По возвращении с Треббии, Суворов имел торжественный въезд в Александрию, близко напоминавший по своей обстановке миланский и туринский. Суворов ехал верхом; по правую его руку находился великий князь, по левую Мелас — как старший австрийский генерал 2. Затем потянулась целая вереница празднеств, так как каждый царский день справлялся непременно. Утром совершалось молебствие при пушечных выстрелах; потом генералы и офицеры приносили поздравление великому князю и фельдмаршалу; в день тезоименитства Государя, Суворов дал великолепный бал, поручив все распоряжения Милорадовичу; в день тезоименитства Императрицы был бал у великого князя. В торжественные же дни объявлялись монаршие милости и происходила раздача наград. После обедни Суворов вносил в алтарь на блюде все пожалованные знаки отличий, для окропления святой водою, потом выносил их из алтаря, вызывал каждого из удостоившихся наград, приказывал стать на колени, надевал пожалованный орден и благословлял. Тоже самое исполнялось и с австрийскими офицерами.
Не в одних торжествах проходило конечно время. Через два дня по прибытии в Александрию, Суворов уже начал свои обычные учебные занятия. На первый раз он произвел ученье русским войскам; на следующий день, 18 июня, маневрировали русские войска с австрийскою кавалерией, которою командовал великий князь; на третий день училась одна австрийская дивизия Фрелиха; затем через три дня происходил совокупный маневр Австрийцев и Русских, пехоты и конницы, а чрез два дня к ним присоединилась и артиллерия. В этот последний день войска представились уже хорошо обученными, так что Суворов объявил им свою благодарность. Чрез несколько дней произведено ночное ученье: войска под начальством великого князя примерно штурмовали городскую стену; спустя некоторое время маневр этот повторен, причем войска шли тремя штурмовыми колоннами и были снабжены всеми принадлежностями для приступа. Но и этим Суворов не ограничивался, а пользовался случаями для передачи войскам своих наставлений всякими другими путями. Так например, в одном из его приказов по армии мы читаем похвалу отрядному начальнику, обер-офицеру, за то, что он напал на неприятеля и прогнал его, руководясь соображением, что "неприятель, делающий наперед угрозы, не расположен ничего предпринять, и в таком случае можно всегда одержать над ним поверхность, если ударить на него с решительностью" 2.
В начале июля союзные войска еще усилились: пришла русская дивизия Ребиндера. Суворов послал в Пиаченцу штаб-офицера для обучения вновь прибывших войск, так как значительная их часть не бывала в прежнее время под его начальством, а спустя несколько дней поехал туда и сам 8. Приказание о смотре было дано с вечера; стали чиститься, готовиться к приему вождя, имя которого, давно дорогое русской армии, в последние месяцы заблистало усугубленной славой непобедимости. Мало кто из солдат спал в эту ночь, не потому что не было времени, а потому что не хотели, не могли. Ранним утром дивизия построилась по южной стороне Пиаченцы; городская стена покрылась сплошною массой горожан и раненых французов. Показался Суворов; он быстро ехал верхом с многочисленной свитой. "Если бы не дисциплина", говорит один из стоявших тогда в рядах: "те все войско кинулось бы ему на встречу". Он прискакал к средине дивизии, остановился и громким голосом поздоровался, назвав солдат "братцами" и "чудо-богатырями". Ответ войск вырвался подобно "сильной буре", а потом перешел в раскатистое "ура". Суворов шибко объехал всю линию, приветствуя каждую часть, и затем приказал произвести маневр, дабы ознакомиться со степенью подготовки войск. Ученье продолжалось с час, после чего полки проходили мимо фельдмаршала повзводно, затем построились в колонны и тесно сдвинулись к одному месту. В середину въехал Суворов и сказал короткую речь. Он вспомянул прежние победы над Турками и Поляками, перешел на недавние побиения Французов и высказал уверенность, что неприятель и впредь будет бит такими чудо-богатырями. Громовой крик 10,000 человек служил ему утвердительным ответом, и в этом крике звучала не условная формальность, а глубокая, несокрушимая уверенность.
Войска разошлись, но из рядов их были вызваны старые солдаты, лично известные Суворову; их набралось с полсотни. Как только вошли они в приемную фельдмаршала и выстроились, появился он сам. Поздоровавшись со всеми, Суворов стал обходить стариков, припомнил имя почти каждого, останавливался, заговаривал, вспоминал прошлое, с некоторыми целовался, велел выдать всем по кронталеру, иным сам совал в руку червонцы и, попрощавшись также приветливо, как поздоровался, отпустил своих старых знакомцев домой, приказав кланяться всем товарищам. Старые служивые вернулись в роты в чаду от восторга 4.
Ребиндера Суворов любил и ценил, называл просто по имени, Максимом (что одно уже доказывает его расположение), но руководясь старшинством, отдал его корпус под начальство Розенберга, а войска последнего Дерфельдену. Суворов часто бывал недоволен Розенбергом, но лишить его команды не хотел, потому что это равнялось бы опозорению старого служаки, а позорить Розенберга было не за что. Вероятно в силу подобных соображений Суворов и держал до сих пор Дерфельдена при особе великого князя, без всякого командования, а когда прибыла новая дивизия, то разделил войска между обоими полными генералами, но Дерфельдену назначил корпус более многочисленный. Донося об этом в Петербург, он пояснял, что Розенберг остался корпусным командиром потому, что до сих пор "похвально" служил.
Тем временем военные действия велись в духе австрийской политики, по программе гофкригсрата, т.е. в смысле не нанесения новых ударов, а сохранения и обеспечения приобретенного. После сражения на Треббии, не ожидая напоминаний, Суворов счел неизбежным перейти с блокады Мантуи на осаду. У Края состояло 15,000 человек, да ожидалось столько же из разных гарнизонов и из Австрии, по Суворов просил Края открыть осадные работы теперь же. Кроме Мантуи, велись осадные работы против цитадели александрийской и блокировался тортонский замок.
Александрийская цитадель имела репутацию одной из лучших итальянских крепостей и была снабжена продовольственными и военными запасами на продолжительный срок. Осада производилась энергически, но и оборона тоже. Гарнизон делал беспрестанные вылазки, впрочем неудачные, и хотя Суворов послал коменданту приглашение в форме чуть не приказания - "прекратить не могущие принести гарнизону никакой пользы вылазки, а терпеливо ожидать решения своей участи", но на это не было обращено никакого внимания. Когда прибыла из Турина осадная артиллерия, союзники повели дело еще энергичнее, и в ночь на 11 июля комендант подписал капитуляцию. Гарнизон сдался военнопленным, в числе до 2,400 человек, сверх 300 больных и раненых; офицерам оставлены шпаги и все имущество; в цитадели найдено 105 орудий, около 7,000 ружей, 6 знамен, много пороху и всяких военных запасов; в числе орудий оказались две русские пушки. Затем положено было приступить к осаде цитадели тортонской, для чего и потребованы туда из под Александрии осадная артиллерия и часть войск. Таким образом Суворову приходилось поступать в продолжение всей кампании, перемещая осадные средства от одной крепости к другой, чтобы иметь при каждом осажденном пункте как можно больше артиллерии. Расчет его был верен: сберегались и люди, и в особенности время.
Прежде чем открылись под Тортоной осадные работы, сдалась Мантуя, одна из сильнейших крепостей в Европе, не столько впрочем по своим укреплениям, как по свойствам окружающей местности, преимущественно по вододействиям. Мантую почитали ключом северной Италии и видели в ней обеспечение австрийских границ, оттого Венский кабинет так ею и дорожил. Комендантом в Мантуе сидел один из лучших французских инженеров, Фуасак-Латур, человек науки и опыта, но не обладавший сильным характером. Гарнизону в ней считалось до 10,000 человек; продовольствия было запасено на год. Сначала, в продолжение свыше 3 месяцев, она была только блокирована; с 25 июня начались осадные работы; осадный корпус состоял из австрийских войск, при двух русских ротах - артиллерийской и пионерной. Осада велась и энергично, и умелой рукой, так что с половины июля уже можно было видеть скорый конец, который и не замедлил наступить, благодаря слабодушию Фуасак-Латура. Июля 19 крепость была сдана; гарнизона в то время насчитывалось 8,700 человек, в том числе до 1.000 офицеров; солдаты отпущены на честное слово не служить против союзников, а генералы и офицеры остались в плену, впредь до размена в течение трех месяцев. Кроме того 1,000 Поляков перешли в руки Австрийцев как дезертиры; в госпиталях найдено 1,200 человек больных и раненых; победителям досталось 675 орудий, флотилия канонерских лодок и большие запасы продовольствия.
Суворов приказал отслужить торжественный молебен, написал поздравительное письмо барону Краю и объявил благодарность войскам осадного корпуса. Во Франции сдача Мантуи произвела всеобщее оцепенение и была принята как позор для французского оружия; Фуасак-Латура предали суду и приговорили к лишению мундира. В Австрии впечатление было разумеется самое радостное; ни одна победа Суворова не ценилась так высоко, как овладение Мантуей. Император Павел тоже был в высшей степени доволен, что и ознаменовал возведением Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийского. "Примите воздаяние за славные подвиги ваши", писал он в рескрипте 9 августа: "да пребудет память их на потомках ваших к чести их и славе России". Суворов просил о награждении Края, но Государь не согласился, по той причине, что "Римский император трудно признает услуги и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск".
Не меньше кого бы то ни было был доволен взятием Мантуи сам Суворов и в письме к Хвостову изобразил это счастливо - оконченное предприятие таким образом. "Прииде на Мантуу и бысть тма во всей стране до часа девятого, о девятом же часе завеса церковная раздрася с вышнего края до нижнего, и бысть глас коменданта к Краю: спаси мя и с присными, яко неции от зде седящих не имут веры, дондеже приидет час спасти жизнь их от лютой смерти. И потрясеся земля, и камение распадеся, и прииде Край спасти души страждущих" 5. Суворов был рад не потому, что получил княжеский титул (об этом он узнал спустя месяц), а из открывшейся, по его мнению, возможности - свободно, без стеснений и преград, повести наступательную войну по своей мысли. Он не переставал готовиться к движению в Генуэзскую Ривьеру с самого поражения Макдональда на Треббии и только ждал, чтобы с точки зрения Венского кабинета наступила практическая к тому возможность. Теперь, по взятии Мантуи, пора эта казалось подошла, и он на другой же день написал Меласу, что можно приступить к выполнению предположенного наступательного движения безотлагательно. Но и на этот раз Суворов не избег разочарования, которое было тем тяжеле, что в средней и полуденной Италии события не ждали, назревали одно за другим и привели к окончательному изгнанию Французов и восстановлению прежнего порядка вещей.
К концу июня Тоскана была уже совершенно оставлена неприятелем, Флоренция освободилась, легкие австрийские отряды захватили Ливорно, Лукку и друг. Дабы поддержать одушевление жителей, Суворов велел послать туда один казачий полк, а русскому подполковнику графу Цукато поручил приводить в устройство народные ополчения и обучать их действию холодным оружием. Во Флоренции граф Цукато был принят с неистовым восторгом. Его встретили у городских ворот духовенство, городские власти и несметные толпы народа, окружили, носили на руках, оборвали платье. Изъявлено было общее желание - воздвигнуть Суворову конную статую; готовили для (предполагаемого) его въезда торжественную колесницу, на подобие древних триумфальных. В Ареццо прием был не хуже; народ выпряг лошадей графа Цукато и повез коляску; на него надели чудотворную икону, прикололи к его шляпе окропленные святою водою цветы; улицы иллюминовались, на площадях горели щиты с портретом или вензелем Суворова. Ополчения, составившиеся из людей всех сословий и состояний, учились у русского подполковника охотно и прилежно; простые Суворовские эволюции им весьма нравились. От учебных занятий не замедлили перейти к боевой практике; схватки с Французами большею частью были удачны, благодаря многолюдству и одушевлению ополченцев, которые смело бросались в атаку с криками: "Viva Maria! Viva Souvorow!" Французский генерал Гарнье принужден был стянуть все свои немногочисленные силы в стены Рима и Чивитавеккии, но и тут войска его не считали себя безопасными.
Республиканцы не были счастливее и на другой оконечности римских владений, по адриатическому прибрежью. Более всего помогал здесь союзникам глава инсургентов Лагоц, который изменив прежде Австрийцам с патриотическою целью, скоро разочаровался во Французах и сделался злейшим их врагом. Опасаясь однако за свою будущность и добиваясь формального помилования Римского императора, Лагоц обратился к Суворову с просьбою его покровительства и заступничества, Суворов ответил ему, что прошедшее забывается, когда заглаживается искренним и блистательным раскаянием, и благодарил за "действия, славные для вас самих и полезные для общего блага". Донесено было об этом императору Францу, приказано ближайшим к месту действия австрийским генералам войти в прямые с Лагоцем сношения. Но перед этим временем Лагоц был задержан одним австрийским офицером, как изменник, и хотя вскоре затем освобожден и получил полное прощение императора, однако в продолжение его отсутствия ополчения успели частью разойтись сами собой, частью были рассеяны Французами. Лагоц набрал снова, в несколько дней, до 3,000 вооруженных поселян с 12 пушками и обратился к Суворову с просьбою - подкрепить его небольшим числом конницы и артиллеристов. Суворов не решился исполнить эту просьбу без разрешения императора - и хорошо сделал. Император Франц отказал, а предоставил Суворову, если находит нужным, отрядить казаков. Между тем близ адриатического прибрежья появилась русская эскадра графа Войновича; было занято с боя, десантом, несколько приморских пунктов и с 1 августа открыты осадные работы против важнейшего из них, Анконы, при содействии банд Лагоца.
Еще более полные результаты восстания оказались в южной Италии. При всем своем бессилии, республиканское правительство продолжало предаваться самообольщениям и питало надежды совершенно беспочвенные. Но едва показался в виду Неаполя английский флот и приблизился кардинал Руффо с авангардом капитана Белле из 600 человек при 6 орудиях, все мечты республиканцев разлетелись как дым. Город взят штурмом и в продолжение нескольких дней представлял страшную картину убийств, пожаров и грабежей, доведенных до варварства первобытного состояния человеческих обществ. Кардинал Руффо не в силах был обуздать неистовство своих банд и всю надежду возлагал на русский отряд. Русские действительно восстановили в городе некоторое подобие спокойствия и порядка, но по малочисленности своей могли сделать это лишь тогда, когда больше 2,000 домов было разорено, по улицам валялись кучи трупов и стояли лужи крови. Республиканские войска капитулировали, но прибывший в это время английский адмирал, лорд Нельсон, нашел заключенное условие оскорбительным для короля, отверг капитуляцию и настоял на безусловной сдаче. Лорд Нельсон, ненавидевший революцию всеми силами души, приказал схватить заметных участников бывшего переворота и предать суду, как изменников. Суд был только средством для скорейшего перехода к казням, и казни действительно не замедлили; вешали даже на мачтах английских кораблей. Но июня 19 прибыл к Неаполю король Фердинанд, и Нельсоновские казни оказались детскими игрушками. Дело мщения и возмездия поведено в другом масштабе; число приговоренных к смерти дошло до 40,000 человек; в ссылку и вечное заточение назначено гораздо больше; доносы, пытки, личные расчеты ежедневно увеличивали число тех и других. Шесть месяцев тянулись ежедневные казни не только в Неаполе, но и во всем королевстве. Это снова разбудило кровожадные инстинкты столичной черни; начались опять грабежи и убийства. Отряд Белле вынужден был оставаться безмолвным свидетелем кровавых сцен и успел спасти лишь несколько отдельных лиц, а потом принял участие в овладении разными замками и крепостями, находившимися еще в руках Французов. Во второй половине июля на неаполитанской земле не оставалось уже ни одного вооруженного француза.
Таким образом, оставленные Макдональдом гарнизоны не принесли никакой пользы эфемерной Парфенопейской республике. Но таково было распоряжение директории, не рассчитавшей, что лишний десяток тысяч был бы, при встрече с союзниками в северной Италии, гораздо более на месте, чем где-либо. "Все усилия мой", писал кардинал Руффо Суворову: "остались бы тщетными, без непрестанных побед предводимого вами воинства". Сам король Фердинанд признавал, что возвратился в свою столицу благодаря Суворову и потому выражал ему живейшую признательность рескриптом от 25 июля. И действительно, не в Неаполе или Риме, а в северной Италии решалась судьба Неаполя и Рима и окончательно решена на берегах Треббии. С поражением Макдональда была отнята от Французской директории всякая возможность восстановления французского владычества на Апенинском полуострове.
Победы и успехи Суворова не всюду однако производили возбуждающее действие, не во всех вливали энергию и решимость: бездействие эрц-герцога Карла в Швейцарии продолжалось упорно. Там силы обеих сторон были почти одинаковы, но у Австрийцев гораздо больше сконцентрированы; несмотря на это австрийский главнокомандующий ничего не предпринимал. На этот раз его взгляды совпали с понятиями гофкригсрата, вследствие рутинных теоретических соображений, которых эрц-герцог, при всей своей даровитости, был далеко не чужд. Как ни старался граф Толстой, не мог сделать ничего: ожидание корпуса Римского-Корсакова выставлялось в виде неодолимого резона в связи с другими измышлениями. Мало того, сам ничего не делая, эрц-герцог мешал делать и другим. Венский кабинет давно разрешил присоединение к Суворовской армии войск Гадика, но эрц-герцог не отпускал их, ссылаясь на недостаточность своих сил; когда же Суворов бросился на встречу Макдональду, то по крайней и спешной необходимости, сам притянул в Пьемонт часть Гадиковых войск. Эрц-герцог пришел в неописанное волнение из за того, что таким образом якобы оставлен без прикрытия ключ театра войны (С-Готар), и хотел уже выводить войска свои из малых кантонов. Суворов не стал спорить и препираться, возвратил к Швейцарии оттянутые оттуда войска, кроме 3 батальонов, но эрц-герцог этим не удовлетворился и решил, что ему ничего не оставалось больше, "как вовсе отказаться от наступательных действий".
На подобные неудовольствия эрц-герцога нельзя иначе смотреть, как на каприз больного человека, ибо при силах в несколько десятков тысяч, не приходилось изменять наступательные проекты в оборонительные из за убыли 1500-2000 человек. Эрц-герцог Карл был действительно человек больной, временами даже очень больной, да и во взглядах на военное искусство с Суворовым не сходился. Как бы то ни было, армия эрц-герцога продолжала пребывать в упорном бездействии, и неудовольствия между ним и Суворовым накоплялись.
Иначе и быть не могло при положении, которое создалось для русского полководца на театре войны, в период, теперь описываемый. Даже такие всесильные аргументы, как факты, не в состоянии были сломить традиционной системы Венского кабинета, системы эгоизма, недоверчивости и робости. Едва победоносный фельдмаршал успел возвратиться к Александрии, как получил рескрипт императора Франца, писанный 10 июля. В нем указывалось на "неоднократные" повеления об ускорении осады Мантуи; говорилось об ожидаемом усилении Моро и соединении его с Макдональдом; об опасном положении Кейма, оставленного в Турине; о мерах к спасению его отряда при наступлении неприятеля. Хотя император верил в "опытность, храбрость и столь часто испытанное счастье" Суворова, но подтверждал: "совершенно отказаться от дальних и неверных предприятий, и о всяком важном предположении или действии предварительно доводить до его сведения".
Ответом на этот рескрипт служила реляция Суворова о победе на Треббии. Это несколько успокоило Венский двор, но отнюдь не избавило главнокомандующего от новых уроков гофкригсрата. Июня 29 император Франц снова писал ему, что хотя одержанная победа устраняет многие опасения, но предписывается отложить всякие помышления о наступательных движениях, взамен того усилить корпус Края и "исключительное внимание обратить на покорение Мантуи", а за нею Александрии, Тортоны, Кони и проч. Так как это же самое писалось Суворову и раньше, и после, то понятно, что ему оставалось одно - беспрекословно подчиниться.
Слова императора о счастии, постоянно покровительствующем Суворову, оскорбили его глубоко; в них сказывалась, сверх неверной оценки, еще и неблагодарность. Упоминая про это в письме к Разумовскому, Суворов говорит, что слышит такой отзыв не впервые, что тоже самое говорила в армии ослиная голова. "Его Римско - Императорское Величество желает", пишет он: "чтобы, ежели мне завтра баталию давать, я бы отнесся прежде в Вену". В другом его письме читаем: "я в Милане, - из Вены получаю ответ о приезде моем в Верону; я только что в Турин перешел, - пишут мне о Милане". Кроме того мы видели, что Суворов получил от императора Франца неприятное напоминание об осаде Мантуи, когда уже все распоряжения по этому предмету были сделаны. Подобными запоздалыми приказами из Вены была наполнена вся кампания; гофкригсрат привык всем руководить и видеть со стороны австрийских генералов беспрекословное исполнение. Но Суворов был человек другого характера и склада понятий. Он настойчиво требовал от Разумовского, чтобы этот ненормальный порядок был изменен и чтобы гофкригсрат вмешивался лишь "во внутренние детали, и из 4 углов на 1000 верст отнюдь в мои операции не входил... Я волен, служу когда хочу, из амбиции;... я не наемник, не мерсенер, который из хлеба им послушен... У гофкригсрата одна и две кампании мне стоили месяца, а как его владычество загенералисимствовало, может мне стать один месяц его кампании на целую кампанию... Выведите меня из пургатории, ничто не мило... Стыдно мне было бы, чтобы остатки Италии в сию кампанию не опорожнить от Французов... Распутная тонкость Тугута сгубила прежде здесь две лучших армии и повредила рейнскую... Честнее и прибыльнее воевать против Французов, нежели против меня и общего блага" 6.
В Вене давно уже заметили, а теперь окончательно убедились, что русский полководец вовсе не расположен быть слепым исполнителем присылаемых ему приказаний, а принимает из них лишь то, что по его мнению принять можно. Поэтому гофкригсрат, для большей уверенности в исполнении делаемых им распоряжений, стал многое передавать прямо подчиненным Суворову австрийским генералам и требовать от них непосредственных донесений в Вену. Такой порядок противоречил духу службы, да кроме того вводил в её исполнение сумбур, потому что приказания получались большею частью при изменившихся обстоятельствах, вели к недоразумениям и противоречиям, отменяли распоряжения главнокомандующего, подрывали авторитет его власти. Когда, в бытность Суворова еще в Турине, он, по первым вестям о наступательном движении неприятеля, приказал временно присоединить отряды Отта и Гогенцолерна к обсервационному корпусу Бельгарда, Край прислал ему копию с венского предписания, где говорилось, что до взятия Мантуи ни один солдат не должен быть отделяем из осадного корпуса. Во время осады туринской цитадели было перехвачено письмо коменданта Фиореллы, в котором значилось, что тамошняя артиллерия никуда не годится. О таком открытии было донесено, вероятно Кеймом, прямо в Вену, и оттуда последовало Шателеру приказание - артиллерию эту не исправлять. Суворов узнал про все это впоследствии; артиллерия была по его приказанию все таки исправлена и действовала потом при осаде александрийской цитадели. Когда туринская цитадель сдалась, но донесение об этом до Вены еще не дошло, Шателер получил оттуда замечание или сообщение, что осаду означенной крепости следует отложить до взятия Кони и Генуи ("чего глупее!" замечает Суворов), и что ушедший из под Турина Суворов может быть побит на голову, а армия погибнуть при отступлении, защищая множество протекающих в её тылу рек.
Честный и благородный Шателер держал постоянно сторону Суворова и если иногда скрывал от него венские распоряжения, то не из двоедушия, а чтобы не прибавлять горечи в его положение. Не так смотрели, в большинстве, другие генералы, а потому интриговали и своевольничали, благо в Вене поддержка была надежнее, чем у иноземца-фельдмаршала, которого кабинет выносил уже с трудом. Авторитет главнокомандующего видимо падал, положение Суворова становилось с каждым днем труднее, и борьба со скрытыми врагами утомляла его больше всяких других трудов по командованию армией. Подлинные слова его переписки с Разумовским, Ростопчиным, Толстым, преимущественно с первым, лучше всего это доказывают. "Суточные труды, скептическая огромная переписка с бештимтзагерами, беспрестанные от интриг неудовольствия к гофкригсрату - отчаяли меня... У них отнять перо, бумагу и крамолу, и бештимтзагерам отнюдь не относиться в гофкригсрат... Истекающую от глупого Демосфена - Дитрихштейна тайную корреспонденцию к моим подчиненным, для общей пользы крайне воспрепятствуйте: он развращает генерал - квартирмейстера- пространного гениума, деятельного спиритуса, ветренного юдициума... Гофкригсрат, не касаясь до меня, повелевает частными, мне недоведомо; так генерал - квартирмейстеру, от которого я следственно завишу... Проекторы, элоквенты, пустобаи питают гофкригсрат... Тугут шпионирует здесь переписками с генерал-квартирмейстером чрез своего учителя, Дитрихштейна; это старику не хвально, лучше писать прямо ко мне, а разумнее через вас...Таковые подлые невежества, сопряженные с многоместными скрибенскими интригами против моего чужестранства, принуждают меня не терпеть ни часу и сложить с себя мою должность... Вы одни дайте мне к тому способ... чтобы мне отнюдь не мешали гофкригсрат и гадкие проекторы... Подъяческий штиль, которым без моего ведома пишут в гофкригсрат, сколько ни взыскиваю, вывести не могу" 7. И действительно бесцеремонность, забвение приличий и неуважение Венского двора к главнокомандующему, выпрошенному им самим у Русского Государя, не знали границ. Когда Суворов стал составлять план операций (будет сказано в своем месте), Шателер остановил его замечанием, что это противоречит высочайшему повелению и на вопрос - какому, отвечал - полученному Меласом.
В Вену доходили жалобы на быстрые марши, к которым часто прибегает Суворов; австрийские генералы, не привычные к его образу ведения войны, говорили (пишет Суворов), что "армия этими маршами изнурена, и если неприятель нападет, то все побьет и пленит; сам честный, добрый старик Мелас тем же отзывался". В Вене заседали генералы той же школы, а потому предостережение это произвело большое впечатление и поддержало гофкригсрат в его взглядах на Суворова.
Когда Суворов стал настойчиво требовать присоединения к себе Гадика, согласно с прежними распоряжениями гофкригсрата, ему было дано знать, что если он просит войск теперь, после победы на Треббии, то что же бы стал он требовать, если б был разбит? Суворов рассердился и написал Разумовскому: "глупый министр не знает, что для пользы от победы надобно больше войска". Гофкригсрат этим не ограничился и решил отобрать некоторые войска от Суворова для передачи ничего не делающему эрц-герцогу, так как после победы на Треббии, все страхи и опасения кабинета рассеялись. Оставалось взять несколько крепостей, и завоевания были бы упрочены; затем в Италии не предстояло никакого дела, и армия Суворова становилась почти обсервационным корпусом. Суворов не согласился с таким взглядом и писал Разумовскому: "кабинет желает доказать, что я должен быть только стражем перед венскими воротами... Кроя эрц-герцогову кровлю, мою раскрывать не надлежит, или предаться по прежнему неприятельским законам". Когда Венский кабинет возбудил вопрос об изменении Ребиндерова назначения, то Суворов, просивший Государя не делать этого, пояснил, что "всю надежду на эрц-герцога Карла потерял", а Разумовскому сообщил, что "как скоро Ребиндера от меня прочь, и я отсюда прочь". Государь согласился не с Венским двором, а с Суворовым, - новый повод к неудовольствиям на Суворова в Вене.
Усилить свои войска Суворов мог бы иным путем - средствами занятого края, и в этом смысле некоторые писатели делают укор его беспечности и недеятельности, указывая на пример Французов. Но мы видели раньше, что Суворов так и рассчитывал поступить, только распоряжения его были кассированы из Вены. Он сам приводил Разумовскому в пример французский образ действий в этом отношении, говорил, что можно бы сформировать и сильный корпус войск, и милицию под знаменами Сардинского короля. Хотя он неоднократно возобновлял свои представления в Вену, но успеха не только не было, а еще получались весьма неприятные ответы. Под австрийские же знамена Пьемонтцы не шли; все, что удалось из них набрать, ограничилось 6 батальонами.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа