 |
|
|
| Приветствую Вас, Гость · RSS |
26.04.2024, 18:40 |
|
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Глава тридцать первая
Итальянская кампания: Нови; 1799.
Продовольственная часть оставалась по-прежнему совершенно не удовлетворительной, а при усиленных движениях и внезапных операциях играла роль главнейшего тормоза. Участник войны, служивший в корпусе, бывшем Ребиндера, свидетельствует, что солдаты получали хлеб из муки, крупно смолотой из разного рода зерна; вкусом он был полукислый, почти пресный, "как трава, без малейшего вкуса; мягкий - крошился, а о черством и говорить нечего". Говядина выдавалась от скота дурного, очень старого; часто попадалась и ослятина. Порционные водка и вино "были ближайшими родственниками итальянской воды" 4. Все это говорится за время следования корпуса по Италии до соединения с армией, т.е. за период мирного похода: что же было при походах военных, при передвижениях внезапных, быстрых? Было тоже самое, что описано прежде. Но при этом нельзя пропустить одной характерной черты, бросающей свет на не совсем честное отношение австрийской администрации к русским вспомогательным войскам. Состоявший при Розенберговом корпусе, а потом при армии Суворова, дипломатический чиновник, командированный тайною экспедицией, Фукс, доносил генерал-прокурору, что с самого вступления русских войск в Италию, продолжается "великое нерадение Австрийцев о нашем продовольствии", и оттого происходят разные беспорядки. Австрийцы приводят в свое оправдание, что походы очень быстры, но (замечает Фукс) и "австрийские войска принуждены двигаться форсированными маршами, однако это на их продовольствии не отзывается" 9. Таким образом выходит, что вышеприведенный автор записок не совсем прав, утверждая, будто это дело шло "всемирным провиантским порядком".
Все это, вместе взятое, превращало Суворова в лицо, которое было не главнокомандующим, а каким-то представителем главного командования с одной внешней стороны, да и то не вполне. В письме к Разумовскому он говорит, что никогда не может добиться истинной цифры австрийских потерь, ни приблизительного исчисления потери неприятеля, а потому "в описаниях темен" 2. Мало того, он утверждает, что в некоторых случаях Австрийцы просто лгали, подводя слишком большие итоги своим потерям. На основании повеления Павла I, следовало вести журнал военных действий (что впрочем постоянно делалось и при Екатерине), и Суворов поручил эту работу Фуксу. Фукс доносит в половине июля генерал- прокурору, что "к составлению журнала есть препятствие со стороны Австрийцев, ибо они никаких сведений не дают" 9. Конечно отчасти этим же обстоятельствам русские военные архивы того времени обязаны своею неполнотою и разноречием архивных документов. К той же категории следует отнести, что Суворов иногда отказывается от своих слов. Так, после Треббии он пишет Краю: "при моем истощенном и слабом здоровье, могу я часто подписывать необдуманно, в особенности же когда мне подкладывают что-нибудь в дипломатическом стиле, который так затемняет военное письмоводство", и затем приводит в доказательство пример.
Принужденный действовать в подобной обстановке, Суворов естественно должен был находиться в напряженном состоянии духа. Он был недоволен, раздражен, и высказывал это часто. Был он недоволен, между прочим, и русским послом в Вене, графом Разумовским, который подчинялся вполне влиянию барона Тугута, смотрел его глазами, сделался слепым его орудием. В какой мере русский посол, по донесению Фукса, был надменен и высокомерен с русскими генералами и офицерами 9, в такой мере отличался уступчивостью и любезностью к вершителям судеб в Венском кабинете. Перед Суворовым он лебезил, заискивал у него, льстил ему; величал фельдмаршала полководцем, подобного которому никогда не было и не будет; извинял боязливость Венского кабинета предшествовавшими поражениями; называл его "напуганным кабинетом"; наивно уверял, что у двора недоверия к нему, Суворову, совсем нет, а есть только опасение, чтобы он не пошел слишком далеко. Все эти любезности сначала как будто смягчали Суворова, потом шли ни во что; не выходя из форм приличий и вежливости, он все настойчивее требовал от посла содействия при Венском кабинете и наконец стал писать ему без обиняков. Узнав, что в корпус Ребиндера Разумовский посылал прямо свои предписания, Суворов ему пишет: "советую вам, если случится в чем ни есть к войскам отнестись, чтоб мне о том для соображения, как к начальнику, сообщать изволили; не заводите другой гофкригсрат, и один всю мою веру и верность крушит". Когда неприятности как-то перемежились, и Суворов на короткое время успокоился, он обратился к жене Разумовского с просьбой: "матушка графиня, высеки графа, он пред сим много дурил" 7. Вообще же холодность его к Разумовскому росла с каждым днем и кончилась совершенным разрывом.
Не трудно понять, что касаясь в своих письмах Венского кабинета, гофкригсрата, его приверженцев и большинства австрийских начальников, - Суворов не стеснялся в сарказмах и выражениях негодования. "Везде невежественный гофкригсрат, робкий кабинет, неискореняемая привычка битым быть, унтеркунфт, бештимтзаген.... 3дешние завоевания не по их правилам, как они обыкли все терять до венских врат, которые перенесены быть могут в Пресбург" 10. Ненавистных бештимтзагеров он ставит по средине между дураками и плутами, и нападает в особенности на их уменье - терять людей: "для короны - размен есть; для них - не их люди, чего жалеть!... Бештимтзагеры убавили у меня из-под ружья в три раза почти больше, нежели мне на трех баталиях стоили Тидона, Треббия и Нура". Бельгарда он считает дошедшим в этой науке до мудрости, так велики у него потери. Признавая отличные дарования эрц-герцога Карла, Суворов однако же не дает пощады и ему за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "эрц-герцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у Французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрц-герцог мог бы нанести Французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал чаще к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, Немцы хорошо колют".
Не всех впрочем бракует Суворов, бичуя своими злыми сарказмами; Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. Достается и им, но не так, как настоящим "бештимтзагерам", а просто по натуре Суворова. Шателера он называет любя "милым ветрогоном", своей "разрозненной библиотекой". При осаде александрийской цитадели Шателер был в траншее ранен и потому не мог оставаться при должности; Суворов взял от Края генерал-квартирмейстером Цаха, говоря про него, что это "не Цах-гафт, а только Цах: добр, тих, учен, но истинный проектный унтеркунфтер, и я в комбустии". Шателер больше не возвращался к Суворову, так как жестоко провинился перед гофкригсратом, осмеивая его в частных своих письмах и горячо держа сторону главнокомандующего. Письма эти были вскрыты в государственной канцелярии, и Тугут воспользовался случаем, чтобы разлучить с Суворовым такого вредного человека. Спустя несколько недель, Суворов в одном из своих писем отозвался о Шателере совсем не так, как прежде, назвав его шпионом Дитрихштейна. Он был положительно не прав и выразился таким образом вероятно под каким-нибудь минутным впечатлением; может быть также и то, что креатуры Тугутовы успели оклеветать отсутствующего.
Не привыкший действовать со связанными руками, без участия своих дарований и опытности, Суворов постоянно старался сбросить с себя путы, но они от этого больше стягивались. Оставалось еще решение - уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он останавливался неоднократно на таком решении, сообщая его Разумовскому. Июня 21, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "домой, домой, домой, - вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих (операций) прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своем отечестве и молить Бога за моего Государя".
Но Венский кабинет успел забежать вперед. Он делал Суворову сначала замечания и укоры в неповиновении, а когда эти меры оказались недействительными, принес в Петербург жалобу. Император Павел не мог конечно узнать правды из этой жалобы, а потому сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца; что "в нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло свое он знает не хуже какого-нибудь министра или посланника; пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене конечно возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов никак не соглашался превратиться в мертвый инструмент. Тогда, 23 июля, император Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его, императора, распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".
Тем временем Император Павел, получив прошение Суворова, увидел из-за чего возникло неудовольствие, слухи о котором еще раньше доходили до его сведения. Принимая в соображение, что предъявляемые Венским кабинетом к Суворову требования неудобоисполнимы и в существе своем значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как подобные поступки могут повести к последствиям, самым гибельным для общего дела. Сверх того дано Разумовскому повеление - потребовать формально объяснений от самого Австрийского императора. Вскоре после (31 июля) последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же касается до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова" 11.
Так непроизводительно тратилось время, недели уходили за неделями в осадах крепостей, и второстепенным целям войны жертвовались главные. Болела душа Суворова, ценившего время выше всего, но изменить ход дел был он не в силах. А между тем в позднейшей литературе именно на него обрушились некоторые quasi-критики, относя его бездействие к недостатку военного соображения и расчета. Опровергать такой взгляд кажется нет надобности. В продолжение своего вынужденного бездействия, Суворов не раз получал сведения о готовящемся будто бы наступательном движений неприятеля, достоверность которых подкреплялась частыми передвижениями французских войск; но эти слухи оставались слухами. Не пропуская их вовсе без внимания и принимая кое-какие меры, Суворов однако сосредоточил свои мысли на другом предмете, именно на собственном наступлении в Генуэзскую Ривьеру. Он постоянно и твердо держался этого предположения, но после категорических, настойчивых венских инструкций, должен был отсрочить исполнение до взятия Мантуи. Был заранее составлен план операций, который пересматривался и изменялся с переменою обстоятельств; делались приготовления, отдавались предварительные приказания. Окончательно принятый Суворовым план состоял в наступательном движении тремя колоннами: главная должна была направиться чрез Тендский проход к Нице, другая - угрожать Генуе со стороны Александрии, третья - идти вдоль морского берега. План этот был им подписан 19 июля, за несколько часов до получения донесения о взятии Мантуи, и тотчас по получении донесения стал приводиться в исполнение. Суворов обратился к австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбою - спешить всеми распоряжениями, не останавливаясь ни перед какими жертвами, и дал на то десять дней сроку. Краю приказано, оставив в Мантуе гарнизон и отрядив еще часть войск на усиление колонны генерала Кленау, назначенной идти по морскому берегу, с остальными спешить к Александрии, совершив этот путь (175 верст) непременно в 8 дней. Затем, чтобы сберечь время впереди, Суворов приказал овладеть находившимся на предстоящем пути наступления фортом Серавалле.
Город и форт были немедленно обложены, и в ночь на 25 число открыты осадные работы. Хотя по неприступному положению крепостцы на утесе, приходилось вооружать брешь-батарею, втаскивая орудия по кручам на канатах, но все таки утром она была готова, открыла огонь и через несколько часов заставила форт замолчать. Французские передовые посты на Апеннинах пришли в движение, начались мелкие нападения, прошел слух о наступлении республиканской армии. Суворов встревожился и написал заведывающему осадой Багратиону, что Серавалле не стоит больших жертв, и в случае чего, лучше осаду бросить и отойти благовременно назад. "Токмо постыдно будет", прибавлял он: "ежели по пустому... я на все даю вам волю". Багратион воспользовался полномочием и продолжал осаду; Суворов послал своего племянника, князя Горчакова, высмотреть положение неприятеля, поехал за ним сам, и хотя тревога оказалась напрасной, но съездил туда вторично вечером и остался на ночь. Приготовления к приступу устрашили гарнизон небольшой крепостцы, и 27 числа он сдался в числе 180 человек военнопленным, а пятеро офицеров отпущены во Францию с условием не служить год против союзников. Форт заняли Австрийцы.
Вскоре после, именно 30 числа, прибыли под Александрию войска Края, и на следующий день разослана в войска диспозиция. Наступление положено начать 4 августа; остававшиеся 3 дня назначались на предварительные передвижения войск, на отдых корпусу Края и на обучение этого корпуса действию холодным оружием, что и поручено князю Багратиону. Но предположенное наступление союзников было предупреждено Французами.
Во время невольного бездействия Суворова, обстоятельства успели измениться и в измененном виде укрепиться. Французская директория приняла ряд энергических мер к увеличению и устройству вооруженных сил и сделала большие перемены в персонале высшего военного управления и командования. Формировались новые и переформировывались старые армии - рейнская, гельветическая, альпийская и итальянская. Две первые должны были вытеснить эрц-герцога Карла из Швейцарии до прибытия корпуса Римского Корсакова; назначение армии альпийской, генерала Шампионэ, состояло в обеспечении южной Франции и в угрожении союзникам в Пьемонте; итальянской выпадала главная роль - очистить Пьемонт и выручить Мантую. Во всем этом расчете было очень много увлечения; в конце июля, вместо предположенных 270,000 человек, в четырех армиях состояло всего 150,000; но смелые до нелепости военные планы директории не были одной фантазией, - они находили себе оправдание в недавнем прошлом. Итальянская армия вместо предположенных 70,000 человек, имела только 45,000, но несмотря на это и на численную силу союзников в северной Италии почти в 110,000, она все-таки должна была начать неотлагательно наступление. Ей дали и нового главнокомандующего, Жубера, а Моро перемещался на север, для командования рейнскою армией.
Жубер прибыл 24 июля; Моро сдал ему армию, но предложил на первое время свое содействие; Жубер принял это благородное предложение с искренней признательностью. Новому главнокомандующему не было еще 30 лет от роду; он имел солидное образование, каким могли тогда похвастать немногие французские генералы, обладал замечательным мужеством и врожденным военным дарованием. Он готовился совсем не к военному поприщу, но, поступив в 1791 году рядовым в один из батальонов альпийской армии, через 4 года был уже бригадным генералом, а еще года через три попал в главнокомандующие одной из армий. Теперь, в 1799 году, благодаря доброй его славе в рядах войск, любви к нему солдат, испытанным республиканским убеждениям и политической благонадежности, правительство поставило его на самый важный пост в борьбе с коалицией.
Приезд Жубера подействовал на войска ободрительно, не исключая и высших командующих лиц; это одушевление как бы подкреплялось решимостью нового предводителя не-медленно начать наступательные действия. Но генерал Сен-Сир умерил его пыл положительным удостоверением, что под Александрией находится огромная масса союзных сил. Жубер нехотя отсрочил наступление, стал стягивать войска и собрал военный совет. На совете мнения разделились, так как о силе и расположении союзной армии имелись различные сведения. Жубер решил произвести движение таким образом, чтобы, по собрании достоверных данных о неприятеле, придвинуть или правый свой фланг к левому, или левый к правому. Сообразно с этим, его войска двинулись несколькими колоннами, и 1 августа левое крыло заняло Акви, а часть правого приблизилась к Серавалле.
Если Французы, владевшие горами, мало знали о силах и расположении союзников на равнине, то тем труднее было Суворову иметь верные сведения о Французах. Он пришел к убеждению, что Французы направляются главным образом вдоль Скривии, для освобождения Тортоны, осада которой была предпринята несколько дней назад, а потому, придерживаясь своих прежних предположений, задался целью - выманить неприятеля из гор и подавить его перевесом своих сил, особенно конницы. Сообразно с этим он расположил свои войска таким образом, чтобы противник был встречен передними частями откуда бы ни появился, а дальше позади разместил резервы. Когда же, на следующий день, была занята французами Каприята, а правое их крыло придвинулось к Нови, Суворов велел отправить все обозы за Александрию и вызвал Багратиона к своему месту, приказав однако же оставить при войсках Края штаб-офицера, дабы продолжать их обучение.
Перед рассветом, 3 августа, войска французского левого крыла подошли к Нови; стоявший тут Багратион, держась предписанного образа действий, отступил с легкой перестрелкой и остановился в 3 верстах у Поцоло-Формигаро. Левое крыло Французов двинулось на соединение с правым, к Пастуране; Край должен был, согласно приказанию Суворова, атаковать, но умолял отсрочить атаку, отзываясь крайней усталостью войск. К удивлению, Суворов согласился; по всей вероятности он поддался на просьбу потому, что она шла от Края, боевые качества которого он ценил и потому ему верил. Так Суворов поступал обыкновенно; припомним почти однородный случай на Треббии с Розенбергом и Багратионом. Французы соединились на позиции беспрепятственно.
С раннего утра Суворов был на коне и разъезжал по войскам, появляясь то в том, то в другом месте неожиданно; солдаты, по давнему обыкновению, сбегались к нему, окружали тесной толпой приветствовали. Суворов здоровался с ними, указывал на Французов, говорил, что надо их выманить с гор в чистое поле и побить, а если не спустятся, то пойти к ним и побить их там; произносил несколько лаконических боевых наставлений и уезжал дальше 4. Ожидая каждую минуту боя, он делал спешные распоряжения по всем частям и лично произвел рекогносцировку французской позиции около Нови. Приказав своей свите остаться, он выехал в сопровождении одного казака к своей передовой цепи, которая стояла на близком ружейном выстреле от неприятельской, и поехал вдоль ее. Французские генералы, смотревшие с высот в зрительные трубы, узнали союзного главнокомандующего по его необычному для других костюму; он был в одной рубахе и полотняном исподнем платье. Неприятельские ведеты открыли сильный огонь, позади их стала собираться кавалерия; опасаясь покушения против фельдмаршала, великий князь выслал для его защиты два взвода австрийских драгун, но Суворов вскоре сам повернул назад. Он был совершенно уверен в победе, отличался веселым расположением духа и даже написал стихи и послал их Меласу:
Es lebe Sabel und Bajonnet:
Keine garstige Retraite!
Erste Linie durchgestrochen,
Andere umgeworfen.
Reserve nicht halt,
Weil da Bellegarde und Kray der Held.
Der letzte hat Suworow.
Den Weg zu denen Siegen
Gebannet.
Однако весь день 3 августа прошел, а бой не завязался; Французы не выразили желания бросить свою крепкую позицию и спуститься на равнину. Суворов решился атаковать их сам, притом не теряя времени, чтобы они не успели ни отретироваться, ни на позиции укрепиться, а потому и назначил атаку на следующее утро. Диспозиция Суворова не сохранилась ни в документах, ни в литературе, но в несомненном её существовании убеждают другие документы 12. Сверх того в литературе имеются указания, что Суворов принял свое решение по совету с генералами. Одни говорят, что он спрашивал мнения Меласа, и Мелас нашел атаку Французов в их позиции удобоисполнимою. По свидетельству других, он собрал военный совет, который в лице большинства австрийских генералов признал предприятие слишком рискованным и даже опасным. Все по тем же источникам, Суворов с таким заключением не согласился и, выставляя перевес сил союзников, качество их войск, влияние недавних побед на настроение их духа, - указывал на сравнительную легкость разбития Французов, пока они не собрали всех своих сил и не укрепились на позиции. Уступая настояниям главнокомандующего, австрийские генералы будто бы отказались от своего мнения и, полагаясь на его опытность и дарования, признали атаку неприятеля возможною 13.
Легко быть может, что происходило что-нибудь подобное накануне сражения при Нови, но только военный совет вероятнее совещания с одним Меласом, которое не в духе Суворова и не имеет за собой ни повода, ни цели. И в прежние войны Суворов прибегал иногда к созыванию военного совета, не для того, чтобы искать в заявлениях других лиц решимость или силу, в себе самом не находимую, а наоборот, чтобы перелить в других свою уверенность, которой быть может многим из них не доставало. По-видимому он и достиг в настоящем случае своей цели; Край сам вызвался вести главную атаку. Решение Суворова - не откладывать атаку, поддерживалось еще тем обстоятельством, что он (и не он один) считал Французов далеко не в полных их силах, а именно в числе 20,000 человек, да и цель их действий сводил к попытке - освободить Тортону от осады.
Чтобы понять последующие распоряжения Суворова, необходимо бросить взгляд на позицию Французов. Она находилась на крутом гребне небольших высот, между реками Орбой и Скривией; у самой подошвы гор, на середине между двумя реками, лежал городок Нови, обнесенный высокою каменною стеной, окруженный предместиями и садами. Садами же, а также виноградниками, отдельными домиками и строениями были усеяны скаты гор, обращенные к равнине, перерезанные по всем направлениям заборами, изгородями, канавами. Позиция была вообще крепкая, почти неприступная с фронта, но за то правый её фланг уклонялся далеко назад по направлению к Серавалле, где находился австрийский гарнизон. Кроме того тыл позиции представлял большие затруднения для отступления; его прорезывали глубокие овраги с речками почти параллельно фронту, и для ретирады имелось только две дороги: за правым флангом и центром - на Гави и за левым на Пастурану. Суворов предположил атаковать неприятеля с левого его фланга и возложил это на Края, у которого было до 27,000 человек, т.е. больше всей французской армии по тогдашним предположениям, а в действительности до трех четвертей ее. Левее Края, против Нови, стоял Багратион, а позади его, за Поцоло-Формигаро, Милорадович; силы их обоих простирались в итоге до 10,000 и составляли левое крыло союзной армии. Правое крыло должно было стремительно атаковать Французов и гнать их чрез Нови к Серавалле, отрезывая от Гави остальные неприятельские войска; левое крыло, с самим Суворовым, предназначалось к движению за этою атакою, вдоль Скривии к Серавалле. Таким образом главные действующие силы союзников простирались до 36-37,000 человек, а резервом для них служили Мелас и Дерфельден с 15,000, в 6 - 7 верстах за Поцоло-Формигаро; из них первому приказано было, в случае успеха барона Края, забирать пленных из французской колонны, которая будет отрезана от прочих войск и отброшена по направлению к Тортоне. Наконец оставался в распоряжении Суворова еще 8,000-ный корпус Розенберга, стоявший у Вигицоло, для прикрытия Тортоны, а также на случай покушения неприятеля к той стороне. Если ко всему этому прибавить 5.000-ный осадный тортонский корпус Алкаини, то итог всех союзных сил получится в 65,000 человек.
У Жубера было 35,000, не больше. Выехав 3 августа на высоты у Нови, он увидел перед собою, как на ладони, всю союзную армию и мог в зрительную трубу сосчитать её силы. Никакому самообольщению уже не было места: слева тянулись длинные линии войск Отта, Бельгарда и Края, - стало быть Мантуя не только взята, но и союзные войска из под нее сюда пришли; правее группировались другие корпуса, так что свыше 50,000 неприятелей готовы были принять участие в бою, кроме удаленного резерва. Жубера одолело раздумье, беспокойство, даже уныние. Он созвал военный совет; большинство советовало отступить вследствие превосходства неприятельских сил и ожидать содействия альпийской армии. Жубер не решался, признавая отступление в виду многочисленного и отважного противника опасным; продержал генералов до вечера, не в силах будучи подавить своей тревоги и упадка духа, и наконец распустил ни с чем, сказав, что через два часа пришлет диспозицию к ретираде. Однако прошли многие часы, а он ни на что не мог решиться; тешил себя надеждой, что Суворов отступит в виду сильной неприятельской позиции и ждал рассвета с трепетным чувством страха, смешанного с надеждой. Можно понять, в каком напряженном состоянии была к утру его нервная система, особенно если взять в расчет, что он поехал в армию прямо из под венца и, прощаясь с женой, сказал ей, что вернется или победителем, или мертвым. Французские войска ночевали, не заняв даже боевой позиции, но так как один из дивизионных начальников, генерал Ватрен, зарвался слишком вправо от Нови, по равнине, то послано ему приказание - вернуться как можно скрытнее до утра. Не занималась еще заря, как Край тронулся с места и повел войска в атаку, послав небольшой отряд обходом в тыл неприятеля, к Пастуране. Только одна французская дивизия занимала на левом фланге позицию; резерв находился позади Пастураны в походных колоннах. Передовые части французской кавалерии были сбиты, затрещала ружейная перестрелка. Надежды Жубера на отступление союзников разлетелись прахом, он поскакал по направлению выстрелов, бросился в застрельщичью цепь и тут же был убит пулей наповал. Смерть его была скрыта от войск до самого конца дела; главное начальство принял Моро.
Первая линия Края приблизилась к подошвам высот, свернулась в походные колонны и стала подыматься. Моро послал на правый фланг за подкреплением; вытянулись и резервы из Пастураны навстречу Австрийцам. Завязалась упорная борьба, кончившаяся тем, что Австрийцы были оттеснены и сбиты с высот на всем протяжении своей боевой линии, но отступили в порядке, под защитою огня своей артиллерии. Французы удержались от преследования.
Предыдущая Дальше
|
|
|
|
Форма входа